Все это превратилось в норму, мы так жили: просыпались, скрючившись на холодном твердом полу спортзала, проводили ночи, свернувшись клубочками. Холодный свет вливался сквозь высокие окна, звук голосов отражался от деревянных трибун и стропил, выкрашенных в голубой цвет — кто-нибудь с утра непременно с воплями носился по залу. У некоторых были плееры, и ребята слушали попсу после отбоя.
Сами занятия мало отличались от тех, которые я помнил по средней школе. Ученики, возможно, были более одаренными, но групповая динамика ничуть не изменилась, как будто ее неизбежно предопределили сами принципы подросткового обучения. Придурки остались придурками, группировки — группировками, а популярные раньше ребята снова сделались популярны. Все шло как прежде; я всерьез и не ждал перемен — я так же молчаливо ел в школьной столовой, как раньше в родительской.
Воспоминания тех времен — словно чужие. Я день за днем хотел стать лучше и сообразительнее. Я был силен, горд, блистательно умен, и всегда это осознавал. Я получил все грамоты и высшие награды, и, поверьте, лишь начинал свое восхождение. Входя в компьютерный класс, пропахший кофе и нагретым пластиком, в гуле флуоресцентных ламп я ощущал себя боксером, учуявшим арену, запах пота и рев толпы.
Я не пытался ни с кем подружиться — лишь по-нердски приятельствовал с несколькими лучшими в классе учениками. Но я, как и всякий подросток, являл собой банальную смесь мелочного высокомерия и малодушного одиночества. Я стыдился, но не мог сдержать готовности угодить. Как можно было отличить меня среди других — меня, удивительно талантливого и на удивление никчемного? Обедал я в одиночестве; и слава всем богам, что дневники мои в один прекрасный день сгорели.
За год до окончания школы я выиграл стипендию Форда — грант на летнее исследование. Я решил не возвращаться домой на каникулы, и стипендия стала удачным предлогом. Мне ужасно не хотелось встречаться с родителями. Уже тогда я надеялся стать другим и никакого отношения не иметь ни к их дому, ни к их тихим разговорам, ни к тому, в чем я лишь много позже опознал доброту.
Я хорошо соображал, но никто даже не догадывался, каким гением я вырасту. Одаренные дети — это ерунда, со временем все более-менее выравниваются. Или нет? Я, может быть, не стал умнее, чем в тот выпускной год, но я знаю теперь гораздо больше. И я уж точно не поглупел.
Так что я не всегда был злодеем. Я учился в хорошей школе. Я писал пространные рассказы о своих безответных увлечениях; один даже напечатали в школьной газете — о девочке, с которой я сталкивался в столовой, в коридорах, на вечеринках, но с которой так и не заговорил. Я не очень сильно отличался от остальных. Вот только стал другим.
Стоит лишь пройти определенный рубеж — и каждый сталкивается с похожими проблемами: как укрепить остров, как экранировать тепловое излучение от собственного ядерного реактора. Первая моя подземная лаборатория была невероятно примитивна — нора под пригородным домом. Однажды утром на пороге появились двое неулыбчивых мужчин в трико и потребовали показать им, над чем я работаю. «Там ничего нет», — сказал я. Они молчали. Я провел их внутрь. Старательно загораживал плечом хитрые замки, но кого я хотел обмануть? Тот, что в белом, смотрел — точно рентгеном просвечивал. Сразу ясно — такому взгляду видны все скелеты.
Я осторожничал, как мог: закупал оборудование под дюжиной вымышленных имен, представлялся чиновником из реальных правительственных контор. Жар реактора поглощала толща воды, а вокруг хватало фоновой радиации, чтобы никто не догадался, чем я занимаюсь. Но, видимо, я на чем-то прокололся. По лестнице мы спускались молча. Вблизи эти двое казались не очень-то дружелюбными. У белого глаза были слишком широко посажены, а вдыхал он не чаще раза в минуту, и тут же быстро выдыхал. Черного я вообще плохо разглядел, лишь слышал какое-то оловянное позвякивание в тишине и треск статического электричества, как будто в животе у него был встроенный радиоприемник. Было как-то неловко, точно гость пукает.
Сразу было понятно, что это у меня первая подземная лаборатория: чересчур жарко из-за реактора, ужасная обстановка. Я хмыкнул, буркнул, включил миниатюрный межпространственный перископ, сколоченный на скорую руку. Окошко ожило, в тумане мелькнул тусклый и чуждый силуэт — голова инопланетного чудовища, одного из тех, что, бывает, парят в эфире, как киты в морских глубинах. Незваные гости смотрели равнодушно. Черный, Кто-то-там-трон, принялся читать мне лекцию о том, как опасно вмешиваться в процессы, которых я не понимаю; их явно бесило, что я не сопротивляюсь. Они ушли, пометив меня как очередного кустарного изобретателя, но я допустил ошибку — попал в систему. Они мою сетчатку запомнили.
Плащ не сильно облегчает человеку личную жизнь. Среди одаренных преступников существует своеобразное перемирие, шаткая, необъявленная и абсолютно ненадежная передышка в борьбе меж роботических армий, рыцарей плаща и кинжала, любителей изображать из себя мистера Бонда. Мой круг, по большей части, — сборище психопатов, инопланетных пришельцев и претендентов на трон. В результате я знакомлюсь с такими, как Лили.
Лили родилась в тридцать пятом веке. Ее вполне можно называть суперзлодейкой, хотя самой Лили такое определение не по вкусу. Каждый, завидев Лили впервые, невольно напрягает взгляд. Она не то чтобы полностью невидима — всего лишь прозрачна, женщина из оргстекла или воды. Когда привыкнешь к ее внешности, замечаешь удлиненный овал лица, который появится у людей через несколько веков в будущем, глубоко посаженные глаза. Эти черты легко распознать после десятка путешествий во времени, после того, как столкнешься с версиями отдаленного будущего: Короли машин, Кочующая планета, Стационарная вселенная, Телефония. Мы встретились, и она взглянула мимо меня, посмотрела сквозь очередного клоуна… а впрочем, с нею у меня гораздо больше общего, чем почти с любым другим знакомцем.
Лили жила в Нью-Джерси, в пору умирания Земли. На планете осталось лишь 200 000 человек, они скитались по пустынным городам и степям — бывшим владениям цивилизации. Лили росла, играя во дворе на тысячу квадратных миль, среди лугов, лесов и автомагистралей. В том мире можно было странствовать неделями и не встретить ни души на всем протяжении старой трассы I-95, растрескавшейся и заросшей сорняками. Позже Лили расскажет мне о рассыпающихся мостах над Ист-Ривер, о потерянном городе Бруклине, о возвышающихся вдалеке башнях Манхэттена… Она присаживалась пообедать на камнях, на набережной, а теплый ветер все ерошил затхлый океан, и воды прибывали год за годом…
Ее родное время было обыкновенным тупиком. В ее рассказах веяло упадком, в ее мире тускнело умирающее солнце, на которое можно было спокойно смотреть, не моргая. Единственный раз появились инопланетяне, но тут же развернулись и молча улетели восвояси. В ее будущем Земля попала под власть особо удачливого рода водорослей, создавших суперколонию по всему северо-западному побережью Америки, задушивших реки и каналы, простершихся на многие мили в море.
Лили специально обучали супергеройству, ее создали как решение всех будущих проблем человечества в результате тщательных исследований и генетического программирования. Команда отчаявшихся ученых трудилась несколько десятилетий, стремясь опередить закат цивилизации, чтобы отправить ее туда, откуда она сможет обеспечить всеобщее спасение. Она была лучшей из них, и ей доверяли.
Последним, что она видела перед отправкой, стало скопище напряженных и храбрых лиц. Отважный доктор Мендельсон, седовласый, с решительным подбородком, коротко пожал ей руку и начал обратный отсчет; мир растворился вдали. Машина, унесшая ее назад во времени, могла сработать лишь раз. Логика была очевидна: героиню вооружили списком целей, одели в «умное» трико, полное разнообразных приспособлений, и поручили спасти мир. Почти невидимая и невероятно сильная, она легко добилась успеха.
