Впрочем, видимо, дело не только в том, чтобы трава не росла. Императрица Екатерина видела, как вокруг сына, еще не опытного и не имеющего никаких государственных полномочий, ластятся интриганы, вроде Сальдерна, она помнила о неиссякаемой оппозиционности Никиты Ивановича Панина, продолжающего сохранять влияние на ум наследника – заговор о реформе, про который донес Бакунин и существование которого подтвердил ей сын, должен был только укрепить ее в мысли о невозможности доверять сыну хоть какую-то часть управления: тотчас вокруг него совьются политические партии, начнут мешать ей в делах и доведут страну до двоевластия. То, что партии, которые окружат Павла, будут непременно оппозиционными и начнут вставлять палки в колеса империи, было гарантировано характером сына – он ищет самостоятельных свершений, слишком подвержен чужим влияниям и слишком не способен быть ее помощником: у нее и у него слишком разные понятия о жизни империи и о жизни вообще – разные ментальности, как сказали бы потомки.
Екатерина была умная женщина и не стала бы загонять самолюбие сына вглубь его души только потому, что хотела единоличного управления. При всей единоличности она нуждалась в помощниках и не смогла бы выстроить ни одного монумента своему царствованию без Орловых, без Никиты Ивановича Панина, без Потемкина или Безбородко. Она готова была иссыпать водопады щедрот на оппозицию, способную, вопреки собственному самолюбию, сотрудничать с ней, и мы твердо верим: если бы Павел умел жить политически– то есть поступать вопреки своим понятиям о жизни империи и жизни вообще, как это умел делать, например, Никита Иванович Панин, она не отстранила бы его так неприлично от всякого участия в делах. Но он так жить не умел.
К сему добавлялись мелкие обиды: Потемкину на личные нужды выдано 50 тысяч рублей, а Павлу – 20 тысяч; Потемкин провел смотр кирасирскому полку, шефом которого считался наследник, и отправил под суд полкового командира за беспорядки ( Кобеко. С. 119–120). Понятно, что заниматься своим полком, находившимся сначала на турецкой войне, а затем в Москве, Павел не мог за дальностью расстояния, но главное тут было то, что даже не сочли нужным поставить его в известность о учиненном. – Павел не имел права самостоятельно повышать в чинах ни офицеров своего полка, ни офицеров флота, чьим главным начальником числился. Когда наивные люди пытались ходатайствовать у наследника об определении в должность и слух о том доходил до Екатерины, она сердилась и, в конце концов, как говорит летописец, «никто не осмеливался даже обращаться к нему с какими-либо просьбами» ( Кобеко. С. 102).
Сам Павел так назвал свое место при дворе матери: «Все мое влияние, которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им» ( Из письма К. И. Остен-Сакену 12 января 1784// Шумигорский 1907. С. 54).
Но никогда при жизни матери он не сказал ей открытого слова против – двадцать с лишним лет он хранил гордое терпенье. За глаза, в частных беседах с доверенными персонами и иностранцами, он выдавал о ней и о ее образе правления сильные реплики. Но перед ее лицом он оставался верным подданным, демонстрирующим свою безукоризненную подчиненность всем ее повелениям, то есть всем своим видом показывал, как он чист, тверд, честен и справедлив. «Мое спокойствие основано, – говорил он конфиденту, – на моей чистой совести. Это меня утешает, возвышает и наполняет терпением» ( Из письма Н. П. Румянцеву 27 февраля 1784// Шумигорский 1892. С. 270).
Конечно, неизвестно, как бы повел себя Павел, если бы существовало хоть какое-нибудь соединительное звено между ним и гвардией: мы уже говорили, что думать о том, как следует действовать в экстраординарную минуту, и действовать, когда эта минута наступит, – совсем несопрягаемые состояния души и тела. Что бы было, если бы к Павлу однажды пришли верные гвардейцы, как, бывало, приходили они к Елисавете Петровне и к Екатерине, – это вопрос без точного ответа. Но ни гвардейцы к Павлу, ни Павел к гвардейцам короткого подступа не имели, и остается предполагать, что именно законопослушность наследника отвратила нас от очередной революции. Впрочем, это, видимо, наиболее точное предположение: ведь не посягнул же наследник на революцию в середине 90-х годов, когда, имея под своей рукой безусловно преданное войско из двух с половиной тысяч человек и отлично зная, что с минуты на минуту может быть лишен престола, – он не сделал ни одного движения. Пожалуй, он действительно верил в свою чистую совесть.
Таким персонам вообще трудно жить в этом мире, наполненном людьми, не задумывающимися о нравственной стороне собственных поступков. Куда ни бросишь взор – всюду торжество материального эгоизма: искание чинов, денег, имений, почестей. Все и каждый смотрят на каждого и всех, как птицы на корм: схватить зернышко да спорхнуть. Но птицы просты и бесстрастны: без ухищрений этикета и показной заботы о ближнем они в открытую отталкивают друг друга от корма. – Не таковы люди: хотя им всегда мало зернышек, они никогда не объявят своих алчных вожделений. Там, где люди, – там интриги и обман. Честному человеку вообще лучше держаться подальше от людей – заняться, к примеру, поэтикой или математикой. Ему нет места в этом мире предательства и измены. И горе ему, если он родился быть царем, и беда его подданным, если он царем станет. Люди не меняются – сколько их ни воспитывай, ни казни, ни милуй, лучше не будут.
В 1774-м, переломном году Павел был обманут женой и предан другом.
Принцесса Вильгельмина и граф Андрей Разумовский (сын Кирилы Григорьевича и племянник Алексея Григорьевича, фаворита Елисаветы Петровны) познакомились в конце мая 1773 года, когда Андрей Разумовский в составе свиты прибыл в Любек сопровождать ландграфиню Гессен-Дармштадтскую с тремя дочерьми, отправлявшуюся в Петербург для обручения и свадьбы с великим князем русским Павлом.
Павел очень полюбил свою жену еще до того, как увидел ее впервые, – по присланному портрету и по образу, сложенному воображением. В дневнике, веденном в Гатчине перед ее приездом, она уже была для него той, которая заменит ему всё. О его способности быстро влюбляться мы знаем по запискам Порошина, о его законопочитании уже несколько раз пытались догадываться, следовательно, остается заключить: законная возлюбленная, то есть жена, – не могла не быть предметом влюбленности и почитания.
Екатерина, выбирая Вильгельмину в невестки, была, разумеется, зорка и насторожена: когда-то она сама служила женой наследнику престола и невесткой императрице и не могла не замечать некоторого сходства в ситуациях. Поэтому, узнав о том, что принцесса среди всех удовольствий своего дармштадтского двора «остается сосредоточенною в себе и, когда принимает в них участие, то дает понять, что делает это более из угождения другим, чем по вкусу» ( Из письма барона Ассебурга к Н. И. Панину 23 апреля 1773// Кобеко. С. 120), Екатерина сделала вывод, основанный на воспоминаниях о собственных мыслях во время приготовлений к обручению с племянником Елисаветы Петровны: «Она всех честолюбивее; кто не интересуется и не веселится ничем, того заело честолюбие; это неизменная аксиома» ( Кобеко. С. 122).
Невестка не успела публично подтвердить аксиому – слишком рано погибла. Правда, некоторые слухи приписывают ей участие в заговоре о реформе («Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна» – М. А. Фонвизин. С. 128), согласно другим слухам, ее любовник граф Андрей Разумовский составлял какие-то политические проекты ( Кобеко. С. 119), а если наложить все эти слухи на уцелевшие конституционные бумаги братьев Паниных, выписки из которых сделаны в 111-й сноске, то, надо полагать, у Екатерины могли быть причины подозревать невестку в политических умыслах едва ли не более весомые, чем у ее свекрови, Елисаветы Петровны, в 1758-м году, когда сама Екатерина составляла с канцлером Бестужевым-Рюминым заговор о престолонаследии.
