Остаток дня Екатерина провела в слезах и почти ничего не ела. Вечером к ней осторожно вошла одна из ее камер-дам – Шаргородская. Они стали плакать вместе, и Шаргородская сказала, что ее дядя, духовник государыни, обещал всё уладить: пусть только Екатерина скажется сегодня больной и станет просить исповеди.

Так и сделали. Среди ночи Екатерина зазвонила в колокольчик, и когда одна из комнатных девушек прибежала, она сказала, что чувствует себя дурно и нуждается в немедленной исповеди. Вместо духовника прибежал всполошенный граф Шувалов и, увидев свою подотчетную в умирающем виде, призвал докторов. Прибежали доктора, но Екатерина на все их приступы отвечала, что телу ее помощь больше не надобна, а хочет она теперь только спасти душу.

Пришел священник. Часа полтора она рассказывала ему всё, что рассказывала в письме государыне и о чем рыдала перед Шуваловым. Уже рассветало, когда они решили, что он сейчас же, не медля, отправится в покои императрицы и, дождавшись ее пробуждения, расскажет, что продолжительное пребывание в горести не только подорвет здоровье великой княгини, но и непременно уморит ее в самом скором времени. Говорят, легковерный великий князь в тот вечер пообещал Елисавете Воронцовой жениться на ней, лишь только Екатерина умрет.

Но она не собиралась умирать, а государыня, узнав о происшедшем, тотчас назначила свидание.

Следующей ночью, в половине второго, граф Александр Иванович пришел к великой княгине и повел ее в покои императрицы. Идти было недалеко: в другую часть дворца.

С порога Екатерина бросилась в ноги свекрови и, обливая ей платье слезами, стала умолять об отпуске из России. Государыня Елисавета Петровна была податлива на рыдания и тоже прослезилась. Но может ли одна женщина, подозревающая другую женщину в коварстве против себя, переменить мнение в минуту? Нет, тут нужен долгий, изнурительный разговор, прерываемый осушением слез, порывистым хождением по комнате, напряженным молчанием и новыми слезами.

– Как? Вы хотите, чтобы я вас отослала? – скорее соболезнующе, чем негодующе спросила государыня. – Не забудьте, что у вас есть дети.

– Мои дети в ваших руках, – отвечала невестка, – и лучше этого ничего для них не может быть; я надеюсь, вы их не покинете.

– Но как объяснить обществу причину этой отсылки? Чем вы будете жить у ваших родных?

Так, или примерно так, начался разговор. Ни та, ни другая, разумеется, не думали всерьез ни о какой отсылке: для одной это означало ненужный скандал, новые заботы об устройстве легкомысленного племянника, новые опасения о происках невестки, которая станет за границей недосягаема для контроля и досмотра; для другой отсылка означала катастрофу жизни. Но именно поэтому разговор начался именно так; каждая хотела убедиться в том, насколько доверчиво можно вести себя дальше. Обе убедились: свекровь – в том, что невестка готова пожертвовать честолюбием, невестка – в том, что свекровь хотела бы ей поверить.

Сценарий подобных семейных событий стереотипен: дальше должно быть взаимное признание в любви, упреки себе за чрезмерную доверчивость, упреки собеседнице за нанесенные душевные раны, выражение подозрений, горячие оправдания и, разумеется, слезы, поджатые губы и проч., и проч., и проч. Обычно одного разговора бывает недостаточно. Женщины, вроде государыни Елисаветы Петровны, тяжелонравны и отходят нескоро; решающего примирения можно дожидаться месяцами.

В общем-то все примерно так и произошло.

Государыня сначала призналась в любви:

– Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны.

Потом напомнила о душевных ранах:

– Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит ли у вас шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы из гордости поклонились мне только кивком головы.

– Боже мой, Ваше Императорское Величество, – отвечала невестка, – как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный вами четыре года тому назад, мог относиться к чему-либо подобному.

– Вы воображаете, что никого нет умнее вас.

– Если бы я имела эту уверенность, ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение и даже этот самый разговор, потому что я вижу, что я по глупости до сих пор не поняла того, что вам угодно было мне сказать четыре года тому назад. Так они собеседовали еще некоторое время, пока наконец не подошли к самому главному для ея величества пункту. У государыни была улика: три письма Екатерины фельдмаршалу Апраксину на театр военных действий.

– Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются; я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?

– Я! Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания!

– Как? Вы можете отрицать, что ему писали? Ваши письма тут, – и государыня указала на туалетный столик. Там лежали сложенные письма. – Вам запрещено писать!

– Правда, что я нарушила запрет и прошу в этом прощения, но эти три письма могут доказать Вашему Императорскому Величеству, что я никогда не посылала ему приказаний; я просила его следовать вашим приказаниям.

И это была сущая правда, то есть правда о том, что было написано в этих трех письмах: достаточно было их прочитать. Государыня их читала и понимала умом, что в письмах нет ничего преступного, кроме самого факта их отправления, но сердце ее чуяло опасность.

– Бестужев говорит, что было много других писем, – солгала государыня (старый канцлер ничего не говорил про другие письма).

– Если Бестужев это говорит, то он лжет.

– Ну так, – вспылила государыня, – если он лжет на вас, я велю его пытать.

«Она думала этим напугать меня, – вспоминала Екатерина, – я ей ответила, что в ее полной власти делать то, что она находит нужным, но что я все-таки написала Апраксину только эти три письма. Она замолчала и, казалось, соображала».

Видимо, именно в это мгновение государыня и сообразила, что дальнейшее развертывание следствия приведет ее же саму в тупик: даже если Бестужев под пыткой наговорит на великую княгиню что-нибудь новое, та все равно ничего не признает, но уж тогда неприлично будет ее не отослать – хоть за границу, хоть в монастырь.

Прямым следствием разговора стало решение по делу Бестужева. Канцлеру еще зимой вынесли смертный приговор за преогорчения, доставленные ея величеству сношением с великой княгиней, и теперь ждали высочайшей воли. Воля государыни после разговора с невесткой была такова: жизни и недвижимого имущества не отымать, казенные долги взыскать, отправить в собственную деревню в Можайский уезд ( Соловьев. Кн. XII. С. 435).

Это было в апреле 1759-го, и скоро великая княгиня стала получать все более и более осязательные знаки монаршей милости. По ее собственным словам, именно после всей этой истории императрица сказала, что великая княгиня очень умна.

Через три года слова эти с должным придыханием начнут повторять все без исключения близстоящие. А пока они продолжают прикидывать, что делать, когда императрица умрет, и по обыкновению всех людей, привыкших к той покойной жизни, которой они жили много лет, никто ничего не предпринимает.

Тем временем на Западе продолжается война. Раз в год мы громим Фридриха, и с каждым годом силы и казна его истощаются. Зимой мы располагаемся в квартирах уже на территории неприятеля, и каждый год кажется, что вот-вот будет одержана последняя победа, за которой придет вожделенная минута – минута дележа Прусского королевства.

Но союзницы наши устали. Нет былого жара, что пылал в 1756-м году, когда нас зазвали защищать международные интересы. Во Франции уже хотят заключить с Фридрихом сепаратный мир. Императрица Елисавета Петровна удручена: война разоряет не только неприятеля – наша казна тоже пустеет; здоровье тает – то колики, то припадки; наследник – дурак и урод, [79]а кем его поменять?..