Но иногда, нечаянно торопя события, она вела себя вызывающе. Во время празднования прусского мира на дворцовом обеде Петр и Екатерина сидели по разные стороны стола. Государь воскликнул три тоста: за здоровье императорской фамилии, за здоровье его величества короля Пруссии и за вечный мир с Фридрихом. Все, кроме Екатерины, встали и под грохот пушек выпили первый тост. Государь, заметив непорядок, послал вокруг стола своего генерал-адъютанта Гудовича спросить, зачем она пьет сидя. Екатерина отвечала, что сама принадлежит к императорской фамилии и имеет право пить за собственное здоровье как хочет. Государь вспылил и громогласно, на весь стол, обозвал ее folle – дурой. Она залилась слезами. Рассказывали, что вечером он приказал ее арестовать, но фельдмаршал Жорж утихомирил его (см.: Дашкова. С. 57; Екатерина. С. 491).
Случаи, подобные сему, бывали и прежде, однако теперь, в мае 1762-го года этот случай запомнился особо. Нервы были напряжены, и повторное известие об опасности, грозящей Екатерине, независимо от степени его достоверности, могло стать решающим доводом. В июне государь переехал со свитою и голштинским отрядом в любимый Ораниенбаум. Гвардия осталась в Петербурге. Екатерина по долгу своего императорского сана следовала за супругом. Ночь с 27-го на 28-е июня она проводила в нескольких верстах от Ораниенбаума – в Петергофе: здесь 28-го должен был состояться торжественный обед в честь тезоименитства Петра. [89]
27-го числа по Петербургу пополз слух: Екатерина арестована. Гвардейцы зарокотали. Солдаты стали спрашивать у офицеров. Офицеры отвечали по-разному, ибо среди них были такие, кто, вслушиваясь в гул недовольства, предпочел бы оказаться в день переворота больным или в отпуске, были и такие немногие, кто почитал своим служебным долгом пресечь смущение решительным движением. Один из последних – майор Воейков – и ускорил нечаянно ход истории: арестовал одного из самых верных заговору Екатерины – капитана Пассека – говорят, арестовал по подозрению в зачине смуты. У Орловых был уговор с Екатериной: если они сочтут минуту критической, то начнут действовать, не дожидаясь возвращения двора из Ораниенбаума и не предупреждая ее.
Ночью в Петергоф к Екатерине поскакал средний брат – Алексей Орлов; тем временем остальные разгласили по гвардейским казармам, что она скоро будет собственной персоной.
28-го июня, в шесть утра, Алексей Орлов вошел в петергофские покои Екатерины и сказал:
– Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить.
Она прыгнула в карету, и они поскакали в Петербург. В пяти верстах от города их встретили Григорий Орлов и Федор Барятинский. Скоро они были в казармах Измайловского полка. Сбежались все измайловцы. Тут же, под общий шум, привели священника и стали присягать императрице и самодержице нашей. Затем толпой пошли в казармы Семеновского полка. Императрица и самодержица впереди, в карете. Семеновцы, уже зная, в чем дело, высыпали навстречу. – «День был самый ясный» ( Державин. Записки. С. 36).
Барабанный бой, блистанье штыков, клич ура!С полковых складов привезли прежние, зеленые мундиры – гвардия немедля совлекла с себя прусские одежды и переоделась.
Тем временем злополучный майор Воейков пытался повернуть ход истории вспять: он выехал на коне перед преображенцами, маршировавшими по Литейной на подмогу прочей гвардии, и стал размахивать шпагой. Те, зарычав, кинулись на него со штыками наперевес, и Воейков едва спасся.
А семеновцы и измайловцы уже подходят к Казанской церкви на Невском. Бьют колокола. Начинается молебен. Возглашают императрицу и самодержицу нашу Екатерину и наследника ея цесаревича Павла.
Подходят преображенцы. Подтягиваются конногвардейцы. Крики. Вопли. Ура!
Молебен кончен. Гвардейский вал катит за каретой Екатерины на Зимние дворцы.
Тогда еще неподалеку друг от друга стояли два Зимних дворца – старый, деревянный, возле Полицейского моста на Мойке, и новостроенный на Неве – тот самый, блистательный каменный, в котором так хотела и не успела пожить Елисавета Петровна и который был отделан к нынешней Пасхе.
Сначала прошествовали в новый Зимний дворец. Здесь уже в полном составе прохаживались в волнении по залам господа Сенат и Синод. Им зачитали наскоро слепленный манифест. В манифесте оглашались три угрозы, исходившие прямым сынам отечества Российского от прежнего образа правления: потрясение церковных оснований наших переменой древлего православного закона на иноверный, порабощение нашей победоносной славы и испровержение целости всего нашего отечества. – Господа Сенат и Синод не спорили и присягнули.
Никита Иванович Панин доставил наследника – говорят, Павел был еще спросонок: в шлафроке и с ночным колпаком на голове ( Шумахер. С. 281).
Екатерина пешком обошла войска, раскинувшиеся на лугу между дворцом и адмиралтейством.
Из нового Зимнего отправились в старый Зимний и держали здесь генеральный совет: что делать дальше? По всем дорогам при въезде в Петербург были поставлены караулы. Особенно опасались кронштадтского форта – голштинцы могли занять остров, и туда спешно послали верного адмирала Талызина.
Тем временем в Ораниенбауме и Петергофе тоже было неспокойно, только иначе, чем в Петербурге.
Проведя поутру вахт-парад в Ораниенбауме, ни о чем не подозревающий государь со свитою отправился около часу пополудни в Петергоф к обещанному обеду. В Петергофе обнаружилось, что Екатерина еще ранним утром бесследно исчезла. Послали в Петербург Александра Ивановича Шувалова, канцлера Воронцова и фельдмаршала Трубецкого, а за ними адъютантов и ординарцев на разведку. При взгляде на Петербург через воды залива видны были дымы – то ли пожар, то ли из пушек палят. К трем-четырем часам дня стало ясно, что в Петербурге революция и все подъезды к городу крепко охраняются. Шувалов, Воронцов и Трубецкой не вернулись. Несчастный государь послал в Ораниенбаум приказание своему голштинскому отряду прийти в Петергоф и окопаться для обороны. Пока отряд шел, государя убедили, что сопротивляться разъяренной толпе пьяных гвардейцев безумно, и государь настрого приказал голштинцам не делать ни единого выстрела. Составили манифест о незаконном и противоестественном происшествии. Послали с этим манифестом в Петербург трех солдат – те явились к Екатерине и, отдав манифест, сказали, что счастливы сражаться за ее величество в рядах своих товарищей.
Старый Миних, герой революции против Бирона, находился в эти часы в свите несчастного государя. Он сказал: надо уходить в Кронштадт.
В десять часов вечера государь Петр Третий со свитою отплыл из Петергофа.
В тот же час в старом Зимнем дворце окончили совещаться насчет дальнейших движений. Решено было идти на Петергоф и Ораниенбаум. В Петербурге оставили отряд для охраны Павла. Екатерина надела гвардейский мундир и во главе войска на белом коне выехала на петергофскую дорогу. Рядом с ней, тоже в гвардейском мундире, следя за движениями обожаемой императрицы восторженными глазами и чувствуя себя предводительницей совершаемой революции, безотлучно находилась осьмнадцатилетняя княгиня Дашкова – родная сестра Елисаветы Воронцовой, крестница Петра Третьего. Все смешалось в жизни Романовых и Романовн: жена шла против мужа, сестра против сестры.
Белая ночь, раскинувши свой купол над плоскими болотами вдоль дороги, освещала их шумное шествие. Но все устали, и на десятой версте, в Красном Кабачке, сделали войску ростах.
Пока они шли до Красного Кабачка, настало 29-е июня, и яхта со свергаемым императором и его свитой прибыла в Кронштадт. К причалу их не пустили, обещав стрелять ядрами, – в Кронштадте командовал теперь адмирал Талызин, и государь со свитою повернули назад, не зная, что предпринять. Его величество оробел. Подсказчики и исполнители выгадывали, как спастись. Один старый Миних, даром что двадцать лет отсидел в Сибири, был тверд в решениях. Он сказал: надо уходить в Ревель; из Ревеля – в Померанию, там стоит армия, готовящаяся к войне с Данией. Армия любит своего государя, государь возглавит армию и поворотит ее на Петербург. Через полтора месяца законный порядок восстановится. Но прочие близстоящие в душе уже присягали Екатерине, и диспозицию Миниха отринули. Решено было воротиться в Ораниенбаум, дабы приготовить там своего бывшего повелителя к благопристойному отречению. Елисавета Романовна Воронцова сидела рядом с Петром и плакала.
