Пока одни плавали по Финскому заливу, а другие отдыхали в Красном Кабачке, голштинское войско перешло назад из Петергофа в Ораниенбаум.
В пять часов утра отряд гусар под командой Алексея Орлова прискакал в опустевший Петергоф, в тот же час прочее гвардейское войско выступило из Красного Кабачка. В одиннадцать часов под клики гвардейцев и пальбу государыня и самодержица наша вступила в Петергоф.
Пока она шествовала, подсказчики и исполнители притихшего императора составили отречение, тот покорно переписал его собственною рукою: он чистосердечно признавал, что управление такой державой, какова есть необъятная империя Российская, – бремя тягостное и силам его несогласное, а посему, восчувствовав наклонение государства к падению, во избежание вечного себе бесславия, помыслив беспристрастно и непринужденно, отрицается он ныне на весь свой век от правительства и обещает впредь на оное не посягать, в чем клятву пред Богом и всецелым светом нелицемерно приносит.
29-го июня в Петров день, в первом часу дня, в самую ту пору, когда, кабы все было по-старому, гремела бы музыка и раздавались бы пиршественные возглашения, – Петра Третьего смирно привезли из Ораниенбаума в Петергоф и посадили в один из дворцовых флигелей. Вечером Алексей Орлов, Федор Барятинский и капитан Пассек посадили его в закрытую карету и тихо отвезли за тридцать верст от Петергофа – в Ропшу: там был маленький уютный дворец. Говорят, Екатерина обещала ему за скромное поведение отослать в Голштинию, а тем временем велела готовить теплый каземат в Шлиссельбурге, по соседству с умалишенным Иванушкой – бывшим младенцем Иваном. Иванушка стал дурачком не по наследству, а от долговременного содержания под строгим караулом – что сталось бы с непоседливым Петром при крепком заточении в узком каземате, при невозможности размять длинные ноги, при отсутствии утешительной Елисаветы Воронцовой, при постоянном страхе перед грубостью часовых? Грустно о том думать, и посему пожелаем ему легкой смерти. Пожил, погулял – хоть мало, зато в полное удовольствие. Тридцать четыре года – возраст расцвета. Черт догадал его родиться внуком Петра Первого! Царствие ему небесное.
Еще 28-го июня днем, во время торжественного шествия Екатерины по столице, в Петербурге шатались праздные слухи: одни говорили, что император убежал, другие – что он свалился с коня и свернул шею ( Шумахер. С. 294).
Как он умер – никто достоверно не знает. Алексей Орлов докладывал подробности Екатерине. Екатерина рассказывала так: «Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день <…>. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух<…>. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что <…>, умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено» ( Екатерина. С. 495).
Никто не поверил этому рассказу ни тогда, ни много позже. Все были уверены, что бывшего государя удушили, и передавали друг другу подробности происшествия. Мы не приводим этих подробностей, во-первых, по своей неприязни к антиэстетическим деталям, во-вторых, поскольку убеждены в их преимущественной вымышленности. Участники помалкивали, а мемуаристы строили свои сюжеты на основании слухов и внешнего вида покойника, выставленного для прощания. [90]
В этих сюжетах первыми фигурировали имена тех, кто караулил Петра в Ропше, – Алексея Орлова и Федора Барятинского. [91]Именно им отомстит через тридцать четыре года император Павел, когда, еще не приступив к царствованию, выгонит Барятинского из Зимнего дворца, а затем заставит Алексея Орлова первенствовать при торжественном переносе праха своего отца в Петропавловский собор. Может быть, он отомстил бы и другим, чьи имена упоминались молвой, да те уже умерли к 1796-му году.
Никита Иванович Панин рассказывал впоследствии: он «находился в кабинете ее величества, когда Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла в середине комнаты; слово „кончено“ поразило ее. „Он уехал?“ – спросила она сначала <Никита Иванович настаивал в своем рассказе на том, что Екатерина собиралась отослать Петра в Голштинию>, но услыхав печальную новость, она упала в обморок. Охватившее ее затем волнение было так сильно, что одно время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя, она залилась горькими слезами. – Моя слава погибла! – восклицала она. – Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!» ( Головина. С. 29).
О внезапном явлении Алексея Орлова из Ропши в Петербург со страшным известием слышали, наверное, многие, ибо кроме рассказа Панина сохранились также рассказы неочевидцев, записанные, видимо, со слов других неочевидцев: «Вдруг является тот самый Орлов – растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости, его сверкающие и быстрые глаза искали императрицу <…>». Желающие узнать прочие подробности могут заглянуть в примечания. [92]А мы сильно сомневаемся в правдоподобности всех этих «сверкающих глаз» и «изорванных платьев», ибо такие детали сообщают обычно люди, слышавшие о деле в десятом пересказе. Впрочем, сообщение это любопытно не художественными красотами, а свидетельством о том, что Алексей Орлов лично прибыл в Петербург, чтобы доложить Екатерине о случившемся с глазу на глаз.
Между тем сохранилось три записки Орлова к императрице, непосредственно относящиеся к делу о безвременной кончине несчастного государя. Вот их содержание:
1. «Матушка Милостивая Государыня, здраствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и охватила его нечаенная колика, и я опасен, штоб он сегоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, что он всио здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для того, што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть.
2. Матушка наша милостивая государыня. Не знаю, што теперь начать, боюсь гнева от вашего величества, штоб вы чего на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей России также и закона нашего. А теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит бога, штоб он скорей с наших рук убрался.
3. Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить описать, што случилось; не поверишь верному своему рабу, но как пред Богом скажу истину. Матушка, готов иттить на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете, но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя. Но, Государыня, свершилась беда: мы были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы рознять, а его уже не стало. Сами не помним, што делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости меня или прикажи скорее окончить, свет не мил, прогневили тебя и погубили души навек» (см. РА. 1911. № 5. С. 25; АкВ. М., 1881. Т. 21. С. 430; Каменский 1997. С. 71–74).
Первая записка отправлена 2-го июля, вторая и третья – без дат. Первая и вторая сохранились в подлиннике, третья в копии. У второй записки оторвана нижняя часть листа, где стояла то ли подпись, то ли дата. Первая и вторая подтверждают официальное сообщение о том, что отрекшийся государь скончался после тяжелой непродолжительной болезни, третья доказывает всеобщую уверенность в том, что Петр Третий был убиен.
