Но едва он успел переступить порог квартиры, на него обрушился град маминых упреков:

— Ты где это так изгваздался весь? Господи, и синяк, и карман оторван, и пуговицы! Дрался? Я тебя спрашиваю — дрался?

Кореньков стоял молча, прижимая к груди фрегат.

— Мало того, что всю квартиру захламил, спасения нету, так теперь ещё и в грязи вывалялся! Вот выкину на помойку все твои безделки! — продолжала кричать мама. Она протянула руку к фрегату, но Кореньков спрятал кораблик за спину и, как загнанный, прижался в угол маленькой передней. — Ступай вымойся и повесь всё в ванной, чтобы высохло. Да посмей только наследить! — продолжала бушевать мама.

Кореньков сбросил пальто, обувь, насторожённо следя за тем, чтобы мама не схватила кораблик. Сняв мокрую одежду и забрав её в охапку, он шагнул в ванную. Заперся, бросил одежду на пол, опустился на ящик, в котором мама держала грязное бельё. Потом взял в руки фрегат и стал горестно разглядывать его. Тут же обнаружилась ещё одна потеря: последняя буква «А» оторвалась во время драки и потерялась. Корабль теперь назывался «Паллад». Когда пропадает одна буква на вывеске в магазине и становится какой-нибудь «га троном», или «ясо», или «электро ова ы», то это смешно. Кореньков всегда хохотал, когда видел такие вывески. Но сейчас ему было совсем не до смеха.

— Ну, что ты там возишься? — спросила мама из-за двери.

Кореньков быстро влез на ободок ванны и спрятал кораблик на верхнюю полку подвесного шкафчика — подальше от маминых глаз. Потом пустил воду и крикнул сквозь её шум:

— Я моюсь!

Но он не мылся — сидел на ящике с грязным бельём и думал. Подумать ему было о чём. Будущее представлялось Коренькову одной сплошной полосой неприятностей. Да, собственно, почему будущее, когда полоса эта уже началась. Неприятности были разные — так себе и покрупнее.

Во-первых, плакал сегодняшний хоккей «Спартак» — «Динамо»: то, что мама в наказание запретит смотреть телевизор, сомнений не вызывало.

Во-вторых, Коренькова ждала серьёзная проработка, во время которой припомнится всё: и оторванный карман, и фингал, и двойки, и замечание в дневнике. Но это всё были мелочи жизни. И хоккей, точнее говоря, его отсутствие, и проработку можно было пережить. Хуже другое: погиб фрегат, прекрасный корабль, сделанный настоящим — не чета Коренькову — мастером. Фрегат было жалко больше, чем все предыдущие корабли, вместе взятые. И ещё больше, чем фрегат, было жалко себя. Старуха (Коренькову стоило только закрыть глаза, и перед ним тут же возникал нос-пирамидка), как пить дать, придёт в школу к Ирине Александровне, а то и прямо к директору. Что ей стоит!

«Я пришла поставить вас в известность, что ученик 4 класса «А» вашей школы Кореньков — вор. Он украл старинный фрегат, представляющий большую историческую ценность!»

Ох, какой будет скандал. В школу вызовут маму. Потом его, наверное, исключат.

Ну, зачем, скажите на милость, нужен этой старухе стоящий на этажерке фрегат? Держала бы там, как все люди, вазу какую-нибудь, статуэтку. Правда, тогда он никогда бы не увидел этот фрегат, но зато не было бы и всех неприятностей.

На верхней полке шкафчика, сиротливо опустив порванные паруса, стоял безучастный к горестным размышлениям Коренькова фрегат «Паллада».

С самого утра морозное солнце светило яростно и резко. Снег на крышах и газонах бульваров ещё хранил белизну и своим сияющим блеском резал глаза. Но тротуары уже были черны, хотя и скованы по утрам крепким морозцем. Застыли глянцево ручейки, и когда Кореньков шагал в школу, под его ногами похрустывали затвердевшие лужи. Только сосульки, свисавшие с крыш, напоминали о недавней оттепели. Но и их носы казались унылыми.

В просторном школьном дворе громадным треугольником лежала тень. И окна нижних этажей казались тёмными и сонными. Зато вверху, задетые солнцем, они горели и светились золотисто. Но Кореньков, шагая к школе, не замечал ничего этого.

В раздевалке была привычная толкотня. Девочки раздевались неторопливо, аккуратно вешали пальто на крючки, а мальчишки, несмотря на окрики нянечки, создавали полный беспорядок.

— Шарф! Чей шарф? — кричала нянечка, подняв с пола полосатый шарфик. Никто не откликнулся, и, покачав головой, нянечка повесила шарф у самого края раздевалки, где на соседних крючках уже висели потерявшая хозяина ушанка, варежка и даже чей-то резиновый круг для плавания. Кореньков, опустив на пол сумку, вылез из пальто.

— Кто это тебя так разукрасил? — спросила нянечка, увидев синяк на мрачной физиономии Коренькова.

Кореньков ничего не ответил и вышел из раздевалки. В коридоре возле четвёртого «А» Борис Авдеев, вертя головой и размахивая руками, увлечённо рассказывал мальчишкам о событиях вчерашнего дня.

— ... Мы вдвоём, а их трое. Ну, я одному — раз, другому — подножку, он брык. А Корешок третьему приёмчиком. Да вот он сам скажет! — радостно закричал Борис, увидев Коренькова.

Рассказ Бориса был далёк от истины, но Кореньков не стал опровергать его и сам рассказывать тоже ничего не стал, пошёл в класс и сел на своё место. Мальчишки с почтением посмотрели на его синяк. Зато у Ирины Александровны синяк под глазом Коренькова не вызвал никакого восторга. Напротив, тут ему припомнилось всё: и не стриженная до сих пор голова, и контрольная по русскому, за которую было выставлено три с минусом, и все прочие грехи и прегрешения. Кореньков слушал, что говорила Ирина Александровна, а сам думал, как всё-таки всё на свете несправедливо. Конечно, он мог бы попытаться объяснить Ирине Александровне про пирата, ни за что ни про что напавшего на совершавший плавание фрегат. Что он, Кореньков, мог поделать с этим здоровым лбом? Хорошо ещё, что прохожий заступился. Но не мог же он всё это рассказывать Ирине Александровне, тем более при ребятах, да ещё после того, как Борька Авдеев тут столько всего наплёл. А ещё Ирина Александровна, считал Кореньков, была не очень справедлива, упоминая о контрольной по русскому. Ну и что же, что с минусом? Всё равно ведь тройка, а не двойка. А главное, почему она не упомянула про пятёрку, которую он совсем недавно получил по рисованию? Андрей Викторович разрешил им рисовать кто что хочет. Кореньков рисовал корабли. И Андрей Викторович поставил ему пятёрку — не за талант художника, а за любовь, как он выразился, к изображаемому предмету. И когда Ирина Александровна сказала, что, по её мнению, давно уже наступила пора повидаться ей с матерью Коренькова, Кореньков полностью разуверился в справедливости. А неприятности его на этом не прекратились. Закончив объяснять новую тему, Ирина Александровна внимательно изучила список в журнале, а потом, не поднимая головы, сказала:

— Ну, вот что, Кореньков, иди отвечай. Расскажи, что ты знаешь о пути варяг в греки, о котором мы говорили на прошлом уроке.

— Путь из варяг в греки — это путь, по которому везли... везли товары... — неуверенно начал Кореньков и замолчал.

— Покажи на карте этот путь и скажи, какие товары везли из Руси и на Русь, — задала наводящий вопрос Ирина Александровна.

Кореньков взял указку, подошёл к карте.

Хотя Ирина Александровна вывешивала эту карту уже не в первый раз, Кореньков как-то мало обращал на неё внимания. А сейчас посмотрел и удивился. До чего же чудная карта! Городов на ней мало — можно пересчитать по пальцам. И от этого она кажется пустой и просторной. Но ещё удивительней другое: всё на этой карте как-то непривычно. Обычно, глянешь на географическую карту и первым делом найдёшь взглядом Москву. Ещё бы! Ведь Москва — главная, главней всех городов. А в Москве главней всего — Кремль. Кремля на карте нет, но это и так известно. Они даже стихи такие учили: «Начинается земля, как известно, от Кремля». В прошлом году они с Евгенией Фёдоровной ходили на экскурсию в Кремль. Больше всего Коренькову понравилась Царь-пушка. Коренькову очень хотелось заглянуть в её жерло. Но оно было высоко. Конечно, можно было вскарабкаться наверх и заглянуть, и Кореньков уже намеревался это сделать. Но Евгения Фёдоровна, едва только Кореньков подумал об этом, догадалась. Она часто догадывалась, о чём думают ребята. Вот и тогда Кореньков только разок и успел подумать, как бы взобраться на Царь-пушку, а Евгения Фёдоровна посмотрела на него и сказала: «И не подумай!» Отец Игоря Агафонова — очень похожий на самого Игоря, такой же худой и в очках, — стал рассказывать: «Такие пушки заряжали через жерло. Сначала набивали порохом, потом загоняли пыж, потом вставляли ядро. Через маленькое отверстие в стволе факелом поджигали порох, и пушка стреляла». Мальчишки заспорили, докуда можно выстрелить из Царь-пушки. Но в это время отец Игоря Агафонова сказал: «Из этой пушки никогда не стреляли». И Коренькову стало скучно. Почему-то сейчас, стоя у карты, он вспомнил про Царь-пушку и Кремль. Может быть, потому, что даже Москву увидел на карте не сразу. На самом видном месте, обозначенный большим кружком, выделялся город Киев. Выше него, рядом с таким же широким кружком, красовался посреди пустынных просторов Чернигов, какой-то Переяславль, повыше — Смоленск и совсем наверху — Новгород. А Москва... Москва, написанная маленькими буквами, неприметно маячила где-то с краю.