Идет дождь. Неуютно и скучно. Не стоило ехать. Хотя свидание с Севкой по художественной беспощадности дорогого стоит. Ужинали мы у него в доме, принеся свои харчи. За столом он был сумрачен, замкнут, рассеян, хотя былая вздорность порой вспыхивала, но тускло, бессильно. И всё те же счеты с Гейченко, и та же, тщательно подавляемая неприязнь ко мне. Последнее мне непонятно.
Любопытно, что Евтушенко тянется к Поженяну и к Конецкому. Он верит всему хорошему, что те о себе говорят, восхищается их отвагой, мужеством, решительностью. В его глазах – это настоящие мужчины. Самое смешное, что он куда смелее, решительней и мужественней их. Но он видит их на капитанском мостике, с пистолетом за поясом, который они выхватывают так, «что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет». Удивительная наивность и доверчивость в таком искушенном, испорченном, крайне взрослом человеке.
369
16 июля 1979 г.
Живем под сплошным дождем. Под дождем ходили в церковь. Был какой-то местный религиозный праздник, и со всех сторон в заброшенную деревеньку съехались эстонцы-сеты. У ворот церкви продавали ужасающие венки из пенопласта в виде розочек и лилий. Их вешали на кресты. Примчался из Пскова на собственных «Жигулях» какой-то энергичный человек с цветами в горшках. У входа в церковь стояла икона, которую время от времени старухи обносили вокруг храма. А другие старухи прошмыгивали под иконой, сподобляясь благости. А одна лихая бабка поставила икону себе на темечко и так промчалась вокруг церкви.
Церковь построена в XIV веке; в XVII поставили еще две главки, в XIX- новый предел, а в XX- некрасивую колокольню. На церковном кладбище похоронен парализованный мужичонко («болящий Матвей»), едва не выскочивший в святые. Он все деньги, скопленные за годы лежания, пожертвовал на храм. В прошлом году церковь обокрали, но ущерб восполнили за счет пожертвований. По причине дождя прихожане не надели национальных одежд. Батюшка очень старый, ему помогает пожилой эстонец, совмещающий в себе дьячка, пономаря и сторожа. Звонили колокола, это было самое лучшее.
Потом мы ездили в Псков, в мастерскую Севки. Видели чугунного качающегося павлина, которого он сделал для Русского музея, гигантскую люстру – для какого-то правительственного домика на Каменном острове и другую люстру для ресторана. Мощно и выразительно. Потом ездили к памятнику павшим воинам, сооруженному из стволов орудий; напоследок полюбовались гигантским прапором на кремлевской стене. Что ни говори, а за всем этим ощущается сильная и размашистая личность. Гостья Фоминых обмолвилась, что Сева не чуждается плагиата. И я тут же вспомнил, что недавно видел где-то фотографию памятника из орудийных стволов. Могу поклясться, что то не был Севкин памятник, иначе я запомнил бы.
20 июля 1979 г.
Сегодня возвращаемся в Ленинград. Хорошо съездили к Гейченко. Он в отличной форме, что объясняется прежде всего отсутствием Любови Джалаловны. До чего все-таки жены, даже любящие (особенно любящие), угнетают мужей! Гейченко не узнать: он помолодел, игрив, гривуазен, подвижен, на щеках румянец. А во все последние мои встречи
370
с ним он был нервен, сер, всегда чем-то недомогал и настроен на хамство. Из-за последнего я перестал к нему ездить, хотя меня он никогда не задевал, выделяя вкупе с Мыльниковым из всех посетителей Михайловского. А сейчас он был мил и разговорчив, как в прежние лучшие дни, когда еще только начиналась его слава, коей мы немало споспешествовали. Склероз проявлялся лишь в повторах, чего прежде за ним не водилось. И всё же для 76-ти он поразительно свеж умом, памятлив и смекалист. Он интересно рассказывал про самовар, появившийся в России во дни богоподобныя Фелицы, и как после первого царского самоварничания вся знать кинулась приобретать самовары. Как демократизировался самовар, пока не дошел до цыганского табора. У Гейченко есть покалеченный серебряный, а значит, очень знатный, может, царский самовар. Но попал он к С. С. из цыганского табора. Ревнивый цыган, заподозривший жену в неверности, но слишком любивший ее, чтобы разделаться с ней по-цыгански, изрубил ее любимый серебряный самовар и выкинул из шатра.
Очень точно он рассказывал о состоянии Пушкина в последний год его жизни. Пушкин прожил не одну, а десять, двадцать жизней; по самому скупому счету каждый его год следует считать за два. Уходил из жизни очень старый, безмерно усталый, задерганный и запутавшийся человек. Он был должен сто тысяч рублей, отдать такую сумму он, конечно, не мог. «Пушкин хотел дуэли. Смерть развязывала все узлы. А насчет интриг двора, травли – всё это неимоверно преувеличенно. При дворе все интриговали против всех, и никто не делал из этого трагедии». И далее: «Он запечатывал жену. Она все годы их короткой жизни была беременной или рожала. Она бы и рада, да не могла ему изменить. Но и себя он запечатывал, хотя не столь прочно. Известно, какую роль играли бардаки в его жизни, а он наложил на них запрет. Отыгралось это тяжкое самоограничение романом с сестрой жены».
Хорошо рассказал о двух секретарях райкома. Первый – К. был комиссаром партизанского отряда, действовавшего в районе Пушгор. Он писал стихи: «Онегин в Сталинграде» и т. п. Был бессребреником, каждый день приходил к Гейченко, читал стихи и прозу (сейчас вышла его мемуарная книжка), рассказывал, рассуждал. А жена ведала райторгом и ужасно воровала. Раз Гейченко ехал с ней на грузовике в Псков. Она везла разные товары и бочку со спиртом. По пути трижды продавала по ведру спирта в деревнях и доливала водой. Ее бескорыстный муж попался на приписках и
371
был с треском снят. Он пришел к Гейченко и попросил взять его на работу. Он давно мечтал о тихом культурном месте экскурсовода или кем-нибудь при музее. Гейченко готов был его взять, но тут ему позвонил новый секретарь Романов (а может, Румянцев) и сказал: «Хочешь со мной по-хорошему жить, гони его в шею. Хочешь ссориться – бери, но я тебя сгною». Настоящий партийный разговор. Гейченко не хотел, чтобы его сгноили и отказал проштрафившемуся деятелю. Тот уехал со своей женой-воровкой в Псков и попросил там назначить его «по культуре». В этом ему отказали, но место дали: наблюдать за пастухом. Но К. оказался натурой еще более сложной, чем казалось: он соблазнил молодого, красивого, русобородого пастуха-придурка. Однажды их накрыли в момент любовного экстаза. Разразился чудовищный скандал. К. выгнали из партии. Бывший партизан, бывший секретарь, бывший наблюдатель пастухов уехал в Ленинград. Там он поступил на завод и постепенно выдвинулся, его сделали редактором газеты. Тут провал в рассказе. Или его восстановили в партии, или же не исключали, а дали строгача за сожительство с пастухом, а потом взыскание сняли. В прошлом году он умер, успев подписать сверку своей книги, но не увидев сигнала. Жена работает на том же заводе и пышет отменным здоровьем.
Меж тем новый секретарь не терял времени даром: мертвецки пил. Пьяный, он приезжал к Гейченко, но не для чтения стихов и прозы, а чтобы палить из личного оружия в Божий свет, как в копеечку. Раз он промахнулся и, вместо Божьего света, угодил в ногу фельдшеру, незаконно ловившему карасей в пруду. Браконьер понял, что лучше держать язык за зубами, а стрелок пошел на повышение: начальство оценило его умение «держать дисциплину» во вверенном ему крае. Делал же он это исключительно с помощью увесистого кулака. Не успел он прибыть в Псков, как его назначили 1-м секретарем Архангельского обкома – карьера по своей стремительности и непостижимости напоминает карьеру поручика Киже. Он поехал в Архангельск. В поезде беспробудно пил, хвастался, куражился, буянил и разбил какой-то женщине голову бутылкой. В том же вагоне ехал инкогнито представитель ЦК, который должен был представить нового секретаря архангельским коммунистам. Он всё видел и слышал, и Р. вышвырнули из партии на том самом партийном сборище, которое должно было «избрать» его первым секретарем. Ну а если бы представитель Москвы ехал в другом вагоне?… Р. быстро опустился на самое дно и, не протрезвив-