Когда американцы снимали там какой-то фильм, городские власти приказали прибрать территорию возле монастыря, чтобы не срамиться перед культурными янки, и местные радетели первым делом свезли на свалку эту скульптуру, сочтя ее железным утилем.

Под вечер неожиданно появился чего-то перетрусивший Палашти с Ольгой. Мы долго разговаривали на открытой террасе кафе. Я предложил им приехать в Москву и там составить подробный поэпизодный план сокращенного сценария, чтоб я мог делать его уже наверняка, по прямому адресу. Палашти всполошился, испугался, расстроился и заявил, что в Москву он ни за что не поедет. Из его лепета выяснилось, что он считает Москву каким-то вертепом, новым Вавилоном, Содомом и Гоморрой, Лонг-Айлендом и Пляс Пигаль в одном лице, что в этом вихре развлечений, наслаждений, сладостного порока, дионисийского культа невозможна никакая работа, даже малая сосредоточенность, и его, тихого, непьющего человека, недавно перенесшего инфаркт, просто сметет этот ураган. Тогда я пригласил их к себе на дачу, в сельскую тишину, на полный кошт. Неуверенно, испуганно он согласился.

И приехал, и это стало началом моей гибели…

18 июня 1983 г.

Провел неделю в Венгрии, где «Кальманиана», похоже, рухнула, по причинам мне непонятным. Самое характерное для нынешнего времени – совершенная неясность мотивов происходящего. Всё покрыто канцелярским таинственным мраком.

Отношение весьма прохладное и не только из-за кинонеприятностей. Венгры косятся в сторону, ставят фильмы о своих погибших на Дону героях и проявляют удивительное равнодушие к нашим воздушным поцелуям.

____________________

* Fan (англ.) - развлечение, веселье, забава. – Примеч. ред.

В проулочке возле Вацци – бедного женского рая – я увидел группу низкорослых плохо одетых людей, которые выскочили из автобуса и вмиг создали очередь у маленького магазина, хотя в соседних был тот же невзрачный набор товаров. Я узнал моих знатных соотечественников. Они не представляют, что можно что-то купить без очереди, этого не принимает замученное сознание. Они поторопились создать знакомую реальность, чтобы поверить в чудо покупок.

Старуха Кудрявцева нанесла мне удар под ложечку. С помощью своего родственника, секретаря Калининского обкома, добилась от высшего начальства запрещения моих рассказов о Лемешеве. Маленьких, исполненных любви и нежности рассказов. Хорошо это выглядит в конституционном государстве, без устали бубнящем о законах и законности. Мера в духе Николая I, запретившего писать Чаадаеву.

Состоялось великое мероприятие, столь трепетно ожидавшееся всеми причастными российской словесности. Но что-то незаметно просветления в изождавшихся душах. Мелкая дрожь продолжает колотить редакторов и издателей, всё так же мутен и уклончив их тусклый взгляд.

Не ликуют и рядовые труженики: реальная зарплата уменьшилась на одну треть в связи с сокращением премиального фонда.

Правда, есть и хорошие стороны: справедливость торжествует. Щелокова и Кубанского разбойника вывели из ЦК за допущенные ошибки. Каждый ошибся на миллионы государственных рублей. Щелоков до того наошибался, что его жена покончила самоубийством. Впрочем, ходят слухи, что он сам ее прикончил, чтобы свалить на нее вину; кроме того, слабонервная женщина требовала, чтобы он вернул всё награбленное.

У Гали Б. тоже много ошибок, связанных с бриллиантами. Но она получила 200 рублей пенсии и пьет мертвую на даче, и с распухшей мордой стреляет на личном пруду полудиких уток.

Что-то непривлекателен этот новый виток нашего бытия. Он не сулит даже обманчивых надежд; недаром, вопреки обычной доверчивости советских людей к приходу новых руководителей, не возникло ни одного доброго слуха. Все ждут только зажима, роста цен, обнищания, репрессий. Никто не верит, что поезд, идущий под откос, можно вернуть на рельсы. Странно, но я ждал чего-то разумного, конструктивного, верил в серьезность попытки восстановить утраченное досто-

инство страны и народа. Слабые следы такой попытки проглядывают в угрюмо-робкой деятельности нового главы. Но он не того масштаба человек. Ему бы опереться на те созидательные силы, которые еще сохранились в народе, на интеллигенцию, на гласность, но он исповедует древнее благочестие: опираться надо лишь на силу подавления. Это дело гиблое.

19 июня 1983 г.

Хорошо сегодня утром спалось под грозу. А в кратких опамятываниях под раскаты такими ничтожными казались и критическая брань, и злые интриги Верки Кудрявцевой, и вся трусливая возня, в которую выродилась литературная жизнь.

Характерно для великого равнодушия, объявшего моих соотечественников, для молчаливого признания мнимости всех утвержденных ценностей, что о внезапной смерти 82-летнего А. Суркова, неотделимого от эпохи, мне за весь день слоняния по редакциям никто ничего не сказал. А это значит: не поэт, не человек ушел, а свалился фанерный лист с изображением какого-то сановника. Ну и что? Другой поставят.

С Трифоновым так не было, даже с полузабытым Ю. Казаковым не было. Это проверка истинной ценности литераторов. Нечто подобное, но уже в гомерических масштабах происходит с нелитературными смертями. Уходит благодетель человечества, борец за мир, величайший герой на поле брани и на ниве созидательного труда, а всем до лампочки. Через день уже никто не помнит, что он был.

О великих решениях, призывающих, помимо всего прочего, к простоте и ответственности, к прямому и честному разговору с народом, говорили на обычном выспренно-ледяном, помпезно-казенном языке, исключавшем серьезность преобразований. Либо уже не могут говорить иначе, чем на языке пышно-бюрократической лжи, либо кому-то хочется скомпрометировать и принятые решения, и лежащую в основе их инициативу.

14 июля 1983 г.

Я прошел по самому краю своего жалкого существования, по узенькой полосе, за которой обрыв. Нервную, вредную ра-

боту с Палашти я соединил с гриппом, который перенес на ногах, и с пьянством. Грипп сперва ударил меня в грудь – отчаянно болел пищевод, каждый глоток давался с неимоверным трудом,- потом обложил горло налетами, потом дал чудовищный гипертонический криз, приступ остеохондроза – спать не мог,- и, наконец, предельное обострение стенокардии. Легкий дискомфорт в области солнечного сплетения перешел во всё усиливающиеся болевые схватки. Затем боль стала неотвязной и не давала заглушить себя жменями нитроглицерина. Хорош был и фон: сперва – мозжащий холод, затем – паркая, душная жара с грозами, воздух перенасыщен электричеством, которое потрескивало в кончиках пальцев. Склонен думать, что никогда еще не был я так близок к финишу, и нет уверенности, что все обошлось. Нет, я еще не готов к смерти. Мне хочется увидеть и новые свои книги, и пластинку, и хоть какую-то картину из всех заделанных. И еще мне хочется видеть Аллу. Расставание со всеми другими людьми мне не будет трудно, ведь Лены уже нет. Столько прожить и не нажить хотя бы одной дружеской привязанности!… Ну, это не совсем так. Были Павлик и Оська, и Саша Галич, и еще были друзья, да скурвились. А иные связи, некогда сильные, не поймешь почему, ослабели: Верочка, Любочка, Слава.

Ходим на просмотры в Дом кино. Грустно. Кроме профессионально крепкого фильма Лидзани, ничего, хотя бы пристойного не было. А ведь какие имена: Трюффо, Коппола, Кастеллани, а маразм такой, что не знаешь, плакать или смеяться. Больше тянет к первому: жалко, что всё так развалилось и унизилось в лучшем из миров.