Скоро из города приедут милая деловая Алла и Мишка с глупой бородой. И ко всему еще я председатель ДСК!…

А до этого был грустный Ленинград, наши вконец опустившиеся, признавшие свое поражение лжедрузья, по-прежнему ранящая архитектура и неистребимое чувство: что-то навсегда кончилось!… Это чувство не оставляет меня и здесь, но дела, суета, мелькание лиц, книги, заботы приглушают его, порой дают вовсе забыть, но не надолго.

Что-то кончилось, кончилось, и порой я знаю, что кончилось – всё кончилось.

Все еще в саду. Кружатся два жука в солнечном луче под елками Они кажутся ярко-алыми и загадочными. За спиной шум солдатских голосов: вывозят Машку. Грузят шкафы, стулья, кровати, «комбайн» и прочее Машкино имущество, нажитое у нас нерадивой службой. Леночка радуется – вниманию и сожалению провожающих ее более взрослых подруг громадному фургону, поглощающему их нажиток, расторопной полупьяной солдатне, всей важности события. В саду отчетливо пахнет солдатом: сапогами, махрой, крепким потным телом Впечатление такое, будто эвакуируют Эрмитаж или Лувр. Сколько материального родилось из моих грёз.

22 июля 1969 г.

Боже мой, больше месяца минуло со дня последней записи, а где эти дни, куда они девались, на что ушли? Да, я что-то кропал, кончил повесть, написал очерк, но всё это не настоящее, не до конца настоящее. А настоящим было одно: ма-

____________________

* Карликовая такса.

** Кошка

мина болезнь, инфаркт, больница, забитые больными коридоры, страх и тоска…

В коридоре положили женщину с отеком мозга. Она была без сознания, голова с темным, почти черным лицом закинута за подушку. Одеяло сползло с нее, она лежала нагая с белой полной прекрасной грудью, округлым животом и упругим лобком. Это скульптурное прекрасное тело дико контрастировало с мертвой головой. Стыдно признаться, я почувствовал что-то похожее на вожделение.

Геллы осталось всего сорок два килограмма. А где же остальная Гелла, где Геллин дым, он, наверное, носится в воздухе?

19 августа 1969 г.

Был на охоте, в Мещере, в Клепиковском районе, но не на озере Великом, а в Чубуковской заводи – это между Шигарой и Мартыном. Ездили мы теплой компанией: второй секретарь райкома Завражин, редактор районной газеты Наседкин, заведующий сельхозотделом Мишин и я. До выезда мы долго ждали Завражина сперва у райкома, потом на широкой пыльной улице окраины Клепиков, наблюдая, как ребятишки играют в футбол. Трое на трое. Среди них было два сына завсельхозотделом, но играли они в разных командах, чтобы не передраться. Младший был хорош: крошечный Пеле в смета-не, он демонстрировал филигранную технику и всё время выводил на удар своего партнера – бездарного мазилу и после очередного промаха того, поддергивая широкие сползающие трусики, кричал:

– У, позорник!… У, гад-позорник!…- и вновь самоотверженно кидался в бой.

По дороге к Дунину, что на берегу Чубуковской заводи, мы подсадили стройную, длинноногую девушку лет двадцати. На ней было городское модное пальто, короткая юбочка, лакированные туфли. Она из Рязани, работает на РТС и пробирается попутными машинами в Дунино, чтобы пригласить на свадьбу своей лучшей подруги дунинского батюшку с матушкой и кое-кого из притча. Подруга выходит за своего школьного товарища, который будет скоро рукоположен в священники Георгиевской церкви. Приход достался ему после смерти отца. Ему двадцать семь лет, он окончил три курса Педвуза и полный курс Троице-Сергиевской семинарии.

– Небось, по стопам Никанора хочет пойти?- высказал предположение Наседкин.

– Может быть,- улыбнулась девушка.- Он иностранные языки знает.

Насколько я понял, отец Никанор был чем-то вроде министра иностранных дел при патриархе.

Потом я заметил, что, отвечая, она всякий раз наклоняла голову каким-то заученно-почтительным движением. Так выслушивают наставление духовного пастыря. И в ответах ее – быстрых, точных и при этом странно малоговорящих – тоже проглядывало научение. Это почувствовал и неглупый Наседкин и повел с девушкой соответствующий разговор.

– А подруга ваша где училась?

– Окончила медицинский институт.

– Как же она так?… Пренебрегла образованием… Ради чего?…

– Они со школы дружили. Очень крепкая дружба была. Ее родители против брака, но она не послушалась. Любит.

– А вас ее пример не увлекает?

– Конечно, нет. У меня родители члены партии. Я комсомолка.

– Комсомолка, а взялась за такое поручение! Тебя же прорабатывать будут.

– Ох, будут!…- она зажмурилась, засмеялась, но ей эта проработка была совершенно безразлична.

И когда вышла из машины возле церкви и пошла к ограде, прямая, стройная, чопорная, то даже не оглянулась на своих спутников. Плевать ей было на нас из ее горных высей.

– Эх, жалко девку!- искренне сказал Наседкин.- Задурили ей голову. Черт, вот так мы теряем молодежь!…

И Миша, глядя на ее стройные ноги, согласился с Наседкиным.

– Да, жаль, что церковь отбирает такой кадр…

В ожидании охоты происходил обычный застольный треп, и я узнал много нового про Мещеру. Оказывается, Мещера из года в год теряет свое главное богатство – воду. Три самостоятельные мощные мелиоративные организации осушают этот водолюбивый край, никак не соотнося, не координируя своих усилий. Но еще большая опасность грозит Мещере с другой стороны: зарастают озера. Одно крупное озеро уже перестало существовать, исчезло с карты края. Сейчас на очереди Чубуковская заводь. Кто-то додумался для подкорма уток сеять дикий рис, и егеря широкими жестами шадровского сеятеля раскидали этот рис по озерам. Оказалось, он обладает фантастической способностью к размножению и невероятной устойчивостью к уничтожению. Утки щипят рис, во все стороны летят зерна, немедленно прорастая и выпивая

озерную воду. Единственный способ борьбы с зарослью – выдергивать руками с корнем, но чтобы таким образом очистить озера, не хватит всего населения Мещеры. Пока лишь одно Великое не подверглось рисовой заразе. Там достаточно ушков, извечного утиного корма.

До сих пор в верхах обсуждают проект одного ученого, предложившего сделать из Мещеры с ее могучей естественной поглотительной системой подмосковную свалку. Прекрасная мысль!…

А у клепиковцев в нынешнем году большие успехи: несмотря на гибель озимых от мороза, они думают взять зерновых – ржи и ячменя – по одиннадцать центнеров с гектара против восьми в прошлом году. «А какой был урожай до революции?» – спросил я Наседкина. Тот развел руками: «Не помню. Центнеров десять… Но мы-то все прошлые годы там два брали».

Попутно выяснилось, что на Рязанщне уничтожили всех свиней. Пропало сало. Откуда такая страсть к уничтожению природы и всех ее насельников? Казалось бы, должен быть некий миг задумчивости, за которым – помилование. Ведь дико, бредово – взять и уничтожить всех свиней. Ну, там, часть, куда ни шло. Нет, уничтожают всех. Видимо, тут проявляется какое-то коренное свойство системы: оперативность, неукоснительность уничтожения компенсирует бессилие в созидательных делах.

– Мещера должна стать курортной зоной,- уверенно сказал Наседкин,- и тогда будет давать государству миллионные прибыли.

– Так за чем же дело стало?

– Мы пытались подымать этот вопрос, но…- и он беспомощно развел руками.

Хорош был второй секретарь, молодой, лет тридцати шести, толстый, плешивый, веселый, очень неглупый, любитель выпить, похабник и заядлый стрелок. Ему во что бы то ни стало хотелось начать охоту до положенного срока. Спасовал он лишь поздно вечером, хватив чересчур много страшного сырца. Отдуваясь, он рухнул на койку, несколько минут материл себя за невоздержанность, а свой организм за слабость и неспособность побороть тягостные последствия возлияний, затем немного успокоился и спросил меня, знаю ли я поэта Федоренко, рязанского барда, и стал читать чудовищные по похабству и бездарности стихи. Мне запомнилось лишь одно четверостишие к Международному женскому дню: