Кстати, о «контингенте». Прежде я не знал этого термина. Так говорила о себе и своем круге Лидия Васильевна. Оказывается, «контингент» – это те, кто прикреплен к главной Кремлевской больнице, люди высшего сорта, люди со знаком качества. Контингент или вовсе не платит за путевки, или платит малую часть их стоимости, ему представлено множество преимуществ, о которых знает обслуживающий персо-
343
нал. «Контингенту» замглавврача ставит на обложке курортной книжки крошечную букву «к». Отмеченным этой буковкой полагается общий массаж, всем остальным – местный. Им даются лучшие, дефицитные лекарства, лучшие часы на процедуры, в бассейн и в сауну; им – повышенное внимание врачей и сестер, право капризничать в столовой. Им все обязаны улыбаться, как бы они себя ни вели. На них запрещено жаловаться, но Боже спаси сестру и даже врача, если пожалуется «контингент». Я не «контингент», и привилегии получаю за мелкие взятки. И так не только здесь. Взяточничество – это дивная поправка к жестоким порядкам нашего четко расслоившегося общества.
30 мая 1977 г.
В субботу пошел на обед с датчанами (моими соавторами) в Дом кино. В дверях меня остановила дежурная. «Простите, вы куда идете?» – «В ресторан. Он что – закрыт?» – «Нет, нет! Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия? Тут спрашивали». Пожилая женщина была очень смущена. «Нагибин»,- сказал я, начиная злиться. «Так вот вы какой! Будьте счастливый, милый, дорогой вы наш человек. Дай вам Бог здоровья, только бы здоровья!»… Растерянный и сбитый с толка, я неловко пошутил: «А что – прошел слух, что я помираю?» – «Господь с вами! Как можно такие слова говорить? Вы нам дороги, вы всем нужны. Будьте, будьте очень здоровым и счастливым. И огромное вам спасибо»… Вот это было, и никуда тут не денешься.
29 июня 1977 г.
Сегодня, вернувшись на дачу после жалко-гадкой встречи с американскими писателями, я взял «Вечерку» и в маленькой черной рамке прочел, будто о смерти персонального пенсионера республиканского значения, что «28/VI скончался… Сергей Яковлевич Лемешев». Значит, вчера, и ни один человек не заикнулся об этом, хотя я перевидал за два дня кучу людей. Ни для кого это ничего не значит. А для меня его смерть в ряду главных потерь всей моей жизни. Боже мой, то, что началось весной 1931 года и прошло через мое детство, отрочество, юность, зрелость, старость, вчера кончилось. Все волнения, радости, огорчения, страхи, тревоги, бесконечное фантазирование о «великой встрече» – все кончилось. И мы с ним так и не встретились. Теперь я буду слушать мертвого Лемешева. Ни от кого не было мне столько счастья, сколько от него. И не будет.
344
И хочется пожаловаться маме, которой, представьте, тоже нет. Мне всё кажется, что в трудную минуту, в очень трудную минуту, мама окажется рядом. Нет, не окажется. Лемешев сейчас там же, где и мама. Они ближе друг к другу, чем ко мне. Грустно и нет выхода. А завтра опять настанет мерзость малых забот, ничтожных побед и ничтожных поражений, которые все-таки важнее побед. И ничему не учит даже смерть самых близких, самых родных и любимых людей. Суматоха повседневности глушит всё лебедой-крапивой.
2 августа 1977 г.
Вчера поздно вечером вернулись из поездки в Вологодскую область. Хорошо. День ушел на дорогу, день на Вологду, три дня на Ферапонтов монастырь, Кириллов, Белозерск, день на возвращение. В Вологде осмотрели Софийский собор, собрание икон и кружев, Прилуцкий и Горицкий монастыри и самый город: деревянные и каменные особняки восемнадцатого века, архиерейские палаты, дом Батюшкова, дом адмирала Барча, церкви. По музею нас водила жена завсектором печати обкома партии Ирина Александровна Пятницкая, пятидесятилетняя очень привлекательная женщина, с крепкой, стройной фигурой, темными глазами и темным грустным ртом, с хорошей речью, с какой-то монастырской тайной в непрозрачной и, видимо, страстной душе. Интересно и непривычно говорила об иконах и древнем русском искусстве.
В Ферапонтовом монастыре нас «допустили» к Дионисию, а других экскурсантов не допустили, сказав: «повышенная влажность». И здесь блат, кумовство. И опять нас удивил гид – красавица Марина, выпускница Ленинградского Герценовского института, но сама, кажется, москвичка. Во всяком случае, сюда они приехала из Москвы с мужем-художником. Он самозабвенно малевал пейзажи, а она тем временем любилась с красавцем-плотником из местных. Рослый современный парень с волосами до плеч, в яркой рубашке и джинсах. Но живет, без дураков, по-деревенски, в старой избенке вдвоем с матерью. Когда пришло время уезжать, Марина сказала мужу, что остается здесь. И осталась. Пошла работать экскурсоводом на 60 р. в месяц. Поселилась у своего плотника, через год родила сына. Свекровь в ней души не чает, еще бы – хороша да и хозяйственна, ворочает за двоих: боровков откармливает, птицу завела, деньги копит. Одно плохо: не расписывается с ее парнем. Тот с обиды попивать стал, в пьяном виде колотит Марину.
Дело в том, что брошенный художник не потребовал развода, и влюбчивая, но очень сметливая Марина поняла, что
345
может сохранить и московскую прописку, и жилплощадь, и даже запасного мужа. Плотник любит ее без памяти, но дела его плохи. Смуглокожая, кареглазая, с ореховыми волосами, с упрямым неулыбчивым ртом, затаенная и самоуглубленная, Марина считается только с собой. Иногда она запирается в храме и молится со слезами и стонами Дионисиевой Богоматери, а на другой день рассказывает подругам солдатские анекдоты, которыми оскорбляет ее пьяный и страдающий плотник. Общественное мнение, которое редко ошибается, вынесло вердикт: Марина уедет отсюда, как только скопит достаточно денег, но к прежнему мужу не вернется, зачем ей нужен этот слабак?
Когда водит экскурсии, Марина надевает старинный, необыкновенно идущий к ее ладной фигуре сарафан. Не переступит порога храма в затрапезе, непричесанная и неумытая.
Кирилловский монастырь решил не отставать и тоже познакомил нас с яркой индивидуальностью. Нашим гидом была молодая женщина – заместитель директора музея по научной части. Она из местных, окончила Суриковский институт. Крупная, темноволосая, гладко причесанная, с хорошим, но очень суровым лицом. Монашеская строгость взгляда, тесно сомкнутые губы, скупые движения и горячая кожа. На ней холстинная кофта вроспуск, длинная, широкая юбка – старинное одеяние, ставшее последним криком моды. К ней то и дело сватаются и здешние, и приезжие. Она всем холодно отказывает, а по вечерам, в жарко натопленной келье, на перине, обнаженная, гладит себя крепкими ладонями по бокам, бедрам, груди и приговаривает: «Никому это не достанется, никому!»
Вечером наведались в Горицкий монастырь, где томилась в заключении Ефросинья Старицкая, и, как я понял, была прикончена одна из жен Грозного. Монастырь красиво стоит на взгорке, отражаясь в Шексне, но загажен, как станционный сортир. И нет надежды, что в ближайшие десятилетия будет восстановлен.
На другой день ездили в чудесный Белозерск. Переправлялись на пароме через бывшую Шексну, ставшую Волго-Балтом. Видны верхушки затопленных деревьев. Могуч разлив воды, а судоходно лишь старое русло Шексны, размеченное бакенами, и громадные самоходные баржи вьются среди них, словно анаконды. Остальная вода ничему не служит, под ней сгинули заливные луга. На этих лугах паслись те самые коровы, чье жирное молоко шло на изготовление знаменитого вологодского масла. Нынешнее «вологодское» масло – липа, оно ничем не отличается от любого другого. Вол-
346
го-Балт недавно создан, а уже приходится его углублять. В вялой воде неизбежно заиление. По той же причине гибнут Днепр, Дон, Волга, Зея, множество рек поменьше. Теперь в один голос говорят, что Волго-Балт был ненужен, достаточно было немного углубить каналы старой Мариинской системы, которая, как нежданно выяснилось, совершенство в инженерном смысле. А строилась она под наблюдением всеми осмеянного Клейнмихеля. Оказывается, не такой уж дурак был «Кленыхин», как окрестил его шутник Лесков.