Лицо сидящего за компьютером человека было освещено лишь лунным сиянием экрана. Однако получатели сообщений были лишены возможности взглянуть даже на этот нечеткий образ. Направляющая сила оставалась скрытой от них, такая же бестелесная, как утренний туман, такая же далекая, как солнце, прогоняющее его прочь. В голове у человека за компьютером пронеслась строчка из старинной песни чернокожих рабов: «И у него в руках весь мир».

Стук клавиш почти терялся в окружающих звуках, но это были звуки знаний и действий, и ресурсов, которые преобразовывали первое во второе. Это были звуки власти. В левом нижнем углу клавиатуры находились две клавиши, обозначенные словами «КОМАНДА» и «КОНТРОЛЬ». И это была скорее не шутка, а признание реальности, с чем был полностью согласен человек за компьютером. Тихое постукивание клавиш действительно представляло собой звук команд и контроля.

Наконец завершилась последняя зашифрованная передача. Она закончилась одним предложением: «Время весьма важно».

Время, единственную объективную реальность, неподвластную команде и контролю, надо было чтить и уважать.

Проворный бег пальцев, мягкое постукивание клавиш – и вот набран знак окончания передачи.

ГЕНЕЗИС.

Для сотен людей, разбросанных по всем уголкам земного шара, это было имя, с которым приходилось считаться. Для многих оно открывало возможности, распаляя чувство алчности. Для других оно означало нечто совсем другое; от него у них стыла кровь, оно являлось им в кошмарных сновидениях. Генезис. Начало. Но начало чего именно?

В течение всего перелета в Рим Белнэп спал – он всегда гордился своим умением при любой возможности запасать сон впрок – однако сон его получился беспокойным, полным мучительных воспоминаний. А когда он наконец проснулся, воспоминания закружились у него в голове, словно туча мух над падалью. В своей жизни ему и так уже пришлось потерять слишком много; он даже думать не мог о том, чтобы Райнхарт стал еще одним подтверждением этого жуткого правила: он, Тодд Белнэп, приносит смерть и несчастье всем, кто ему дорог. Временами Белнэпу казалось, на него наложено проклятие, из тех, какие упоминались в древнегреческих трагедиях.

Однажды его жизнь должна была решительно измениться. Это было тогда, когда он – с отроческих лет лишенный собственной семьи – собрался стать семейным мужчиной. Нахлынувшие воспоминания метались в темноте, ускользая от него, затем вихрем боли возвращались назад, нанося ему раны.

Бракосочетание прошло тихо. Немногочисленные друзья и коллеги Иветты по Исследовательско-аналитическому отделу Государственного департамента, где она работала переводчицей; несколько сослуживцев Белнэпа, который, рано осиротев, не имел близких родственников. Разумеется, шафером был Джаред, и его присутствие само по себе явилось благословением. Первую ночь медового месяца молодые провели в Белизе, в курортном местечке неподалеку от Пунта-Горды.

Восхитительный день близился к концу. Они насмотрелись на попугайчиков и туканов, кишащих в зарослях пальмовых деревьев, налюбовались дельфинами и ламантинами, резвящимися в прозрачной лазурной воде, и испугались, услышав крик обезьяны-ревуна – который показался им сначала гулом бушующего океана, и лишь потом они узнали, в чем дело. Перед обедом молодые взяли лодку и отправились к небольшому рифу, который виднелся белой полоской прибоя в полумиле от берега, и там плавали с аквалангами, открывая для себя еще одно волшебное царство. Вода была расцвечена сочными красками самих кораллов, но еще прекраснее были стайки пестрых, ярких рыб. Иветта знала название всех видов – причем на нескольких языках, наследие того, что ее отец, высокопоставленный дипломат, поработал в столицах всех ведущих европейских государств. Молодая жена с удовольствием показывала Белнэпу пурпурных губок, похожих на маленькие вазочки, очаровательных рыб-собачек, рыб-белок и рыб-попугаев – сказочные названия для сказочных созданий. Но когда Белнэп протянул руку к рыбе, похожей на японский веер, с нежными белыми и оранжевыми полосками, Иветта нежно тронула его за плечо, и они поднялись на поверхность. «Это рыба-лев, – сказала она, сверкнув карими глазами. – Ею лучше любоваться издали». Иветта объяснила, что спинные плавники этой рыбы выделяют сильный яд. «Она похожа на подводный цветок, правда? Но, как сказал французский поэт Бодлер: „Là où il y a la beauté, on trouve la mort“ – там, где красота, можно встретить смерть».

Белиз ни в коем случае нельзя было назвать раем на земле; обоим было прекрасно известно про бедность и жестокость, которые прятались совсем рядом. Однако здесь действительно было красиво, и в этой красоте крылась своя правда. Правда, имевшая отношение к ним самим: они открывали в себе способность замечать едва уловимое, полностью отдаваясь этому. На том рифе Белнэп ощутил чувство, которое ему захотелось навсегда оставить при себе. Он прекрасно понимал, что подобно тому, как эти переливающиеся всеми цветами радуги рыбешки, поднятые из воды, станут серыми и блеклыми, так и эта внутренняя правда вряд ли переживет прозу рабочих будней. «Так познай же ее сейчас!» – побуждал себя он.

Та ночь, песчаный берег, залитый лунным светом: разбитые воспоминания валялись грудой острых осколков. Он не мог сложить их вместе, не порезавшись до крови. Битое стекло. Они с Иветтой резвились на песке. Чувствовал ли он себя еще когда-нибудь таким беззаботным? До того – вряд ли, и уж точно не после. У него перед глазами стоял образ Иветты, бегущей к нему по пустынному пляжу. Она была обнаженной, ее волосы, каким-то чудом сохранившие золотистый оттенок даже в серебристом свете луны, ниспадали волнами на плечи, а улыбающееся лицо лучилось блаженным счастьем. В тот момент Белнэп не обратил внимания на небольшую рыбацкую шхуну, стоявшую на якоре недалеко от берега. На две яркие точки, сверкнувшие на ней. Вероятно, это были вспышки выстрелов; а может быть, он вообразил, что видел их, уже позднее, когда пытался разобраться в том, что произошло у него на глазах: пуля пронзила Иветте шею, ее нежную, прекрасную шею, другая пуля пробила ей грудь. Обе пули были крупного калибра, и в сочетании они принесли мгновенную смерть. Вот только пули он тоже не увидел – лишь их последствия. Белнэп запомнил, как Иветта повалилась на него, словно собираясь обнять, и ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы понять, что произошло. Затем он услышал рев – подобный отдаленному утробному рыку обезьяны-ревуна, подобный шуму прибоя, но только значительно более громкий, – и не сразу понял, что это такое.

Там, где красота, можно встретить смерть.

О похоронах, состоявшихся дома, в Вашингтоне, Белнэп запомнил в основном только то, что шел дождь. Священник что-то говорил, но у Белнэпа в голове словно отключили звук: он видел перед собой незнакомца в черном одеянии, с профессионально скорбным выражением на лице. У незнакомца шевелились губы – вне всякого сомнения, он читал молитвы и произносил обязательные слова утешения, но какое отношение имело все это к Иветте? Белнэп не мог отделаться от ощущения нереальности всего происходящего вокруг. Снова и снова он погружался в глубины сознания, пытаясь вернуть ту раскаленную докрасна правду, которую он испытал на коралловом рифе в тот последний день. Не осталось ничего. У него сохранилось лишь воспоминание о воспоминании, но само то воспоминание, которое было для него так важно, исчезло – или же забралось в скорлупу, став навсегда недоступным.

Не осталось ни Белиза, ни песчаного берега, ни Иветты, ни красоты, ни вечной правды; было лишь кладбище, тридцать с лишним акров воинственной зелени на берегу реки Анакостия. Белнэп сомневался, что, если бы не постоянное присутствие Джареда Райнхарта, у него хватило бы сил выдержать это испытание.

Райнхарт был незыблемой скалой. Единственной опорой, на которой держалась жизнь Белнэпа. Он стоял рядом с другом, скорбя по Иветте, но еще больше ему было жалко самого Белнэпа. Однако Белнэп не стерпел бы жалость ни от кого, и Райнхарт, почувствовав это, приправил сострадание сарказмом. «Кастор, если бы я не был уверен в обратном, – сказал он, обнимая друга за плечо и стискивая его с чувством, которое никак не вязалось с его словами, – я бы сказал, что ты приносишь несчастье».