Дело не в том, как именно относилась к Толстому Ахматова, в разные годы могла по-разному относиться. Пугает логика автора - коль он о ней писал, она обязана относиться к нему плохо - будто речь не о литературе, а об анонимках в партийную организацию. Тем более что в другом месте Варламов сам признает: в 1940 году именно Толстой помог издать, наконец, сборник стихов Ахматовой и даже продвигал его на Сталинскую премию, он же всячески помогал ей в Ташкенте, во время эвакуации. И не только ей, но, например, и сыну Марины Цветаевой (Муру). Он вообще многим помогал, особенно когда стал депутатом и лауреатом. В то же время кому-то другому не помог, не похлопотал, не дал ходу (к примеру, в 1936 году своими критическими высказываниями “потопил” писателя Леонида Добычина).
На всякий добрый, благородный поступок Варламов находит поступок недобрый, неблагородный. Каков же общий баланс в этой бухгалтерии? А никакой.
“Все же неизвестно, какая чаша перевесит на весах его добрых и злых дел…”. Ясное дело, неизвестно. Не нам судить.
Алексей Толстой, конечно, не гений. Но он и не злодей. Он писатель.
И может быть, стоит все-таки оценивать писателя по тому, что он написал, а не по тому, сколько он выпил и наскандалил, с кем дружил и с кем враждовал, кому помог, а кому не смог? Потому что подобного “гамбургского счета” не выдержит, пожалуй, ни один из наших классиков.
О роли и месте Толстого в отечественной литературе биограф также высказывается не напрямую, а “в обход”, гипотетически. Так, в начале книги он пишет, что, живи Толстой в ХIХ веке, он, скорее всего, стал бы еще одним “усадебным” писателем, как Тургенев, Гончаров… Это вряд ли. Писательский темперамент роднит Толстого скорее с Гоголем, а темперамент гражданский вполне мог привести его в стан демократов, решающих вопросы “кто виноват?” и “что делать?”.
Ближе к концу книги Варламов высказывает другое предположение: мол, доживи Толстой до хрущевской оттепели, “можно не сомневаться, что самое яркое и правдивое изображение советской жизни появилось бы в его прозе”.
Но мы-то знаем, что “самое яркое и правдивое изображение советской жизни” вышло в период “оттепели” из-под пера Солженицына. У Толстого подобного личного опыта, подобного знания советской действительности (фронт, ГУЛАГ) не было. Да и сам он к тому времени был бы уже восьмидесятилетним стариком, и в очередной раз менять политическую окраску ему было бы, пожалуй, поздно…
А была ли она у него вообще - политическая окраска?
Красный или белый?
Автор, взявшийся писать биографию Алексея Толстого, неизбежно оказывается перед необходимостью ответить на вопрос: кем же на самом деле был этот человек? Действительно ли он, пройдя через эмиграцию, разочаровался в ней, “сменил вехи” и искренне захотел послужить своим пером, своим талантом уже окрепшей к тому времени (1923 год) Советской власти? Или же он внутренне так и не признал большевиков, не смирился с утратой старой России, а лишь приспособился, притворился и всю дальнейшую жизнь лицемерил - ради благополучия своей семьи, ради того же заработка?
Однозначного ответа на этот принципиальный вопрос Варламов не дает. Но по тому, как он рассказывает об образе жизни Толстого в эмиграции - его постоянном стремлении найти денег, заработать, его способности, несмотря на все трудности, устроить комфортный быт для себя и своей семьи, его барских замашках, страсти ко всяким дорогим “штучкам”, - читатель вправе сделать вывод, что все-таки материальная сторона жизни волновала Толстого больше всего, и в конечном счете именно соображения материального достатка подвигли его на возвращение в Россию.
Здесь хочется обратиться к другой книге о Толстом, вышедшей годом раньше. Это обширная монография об эмигрантском периоде жизни писателя1, написанная его внучкой Еленой Дмитриевной Толстой, преподающей русскую литературу в Иерусалимском университете. Она приводит рассказ Тэффи: “Я виделась с Толстым в Берлине… Стал жаловаться: …Я иссяк. Мне писать не о чем. Мне нужны русские люди и русская земля. Я еще много могу сделать, а здесь я пропал”. Она же ссылается на другого эмигрантского журналиста и писателя - В. Крымова, который пишет: “Я уверен, что никаких вех он не сменял, потому что и прежде никогда, на всем его жизненном пути, никаких вех не было, был большой талант, стремление стать большим писателем”. Елена Толстая заключает: “Конечно, не вошедшая в поговорку любовь к достатку, комфорту и т.д., а прежде всего честолюбие, жажда первенства подталкивали Толстого к поискам новой яркой роли, в которой он не имел бы соперников”.
Не то чтобы Варламов этого сугубо творческого мотива не учитывает. Он, как и Е. Толстая, цитирует, к примеру, Ф. Степуна, считавшего, что возвращение писателя на родину было продиктовано “живой тоской по России, правильным чувством, что в отрыве от ее стихии, природы и языка он как писатель выдохнется и пропадет”. Однако акцент он делает все-таки на меркантильных причинах, тогда как Толстая настаивает на творческих. Тут важно отметить, что как автор она не страдает синдромом родственницы и весьма объективна в оценках и суждениях. Достаточно привести названия некоторых глав ее книги: “Алексей Толстой как мастер халтуры”, “Фило- и антисемитизм Алексея Толстого”. Изучив большой корпус текстов, относящихся к журнально-газетной публицистике (начиная с однодневной газеты “Слову - свободу!”, выпущенной в Москве в декабре 1917 года, и “Одесских новостей” за 1918 год, и кончая многочисленными эмигрантскими изданиями), она открывает читателю неизвестного, досоветского Толстого, активно сотрудничавшего в антибольшевистской прессе.
“Нам трудно представить, чем были Толстой и его творчество для читателя в России и в эмиграции к моменту его “смены вех”, - пишет она. - Если бы речь шла только о карикатурном обжоре и беспринципном рваче, какой встает со страниц современных сочинений, непонятны ни гнев, ни боль современников, узнавших о его “отступничестве””.
Варламов, между тем, пишет, что, не вернись Толстой в Россию, останься за рубежом навсегда, “и могло бы так статься, что не только Иван Алексеевич, но и Алексей Николаевич получил бы Нобелевскую премию”.
Очередная гипотеза автора, лишенная реального содержания. Кстати, второй русский претендент на Нобелевскую премию в эмиграции был - Мережковский, но ведь не дали! А самое главное: написал бы Толстой своего “Петра”, живя в эмиграции? (Очевидно, этот роман имеет в виду Варламов, хотя и не называет). Он ведь еще и потому уехал, что хотел быть первым и единственным, а в Париже при наличии там Бунина рассчитывать на это не приходилось. В России, хоть и не сразу, но первым он все-таки стал. И премию свою получил, даже две, правда, Сталинские…
В начале книги Варламов признает, что “написать не внешнюю, богатую, пеструю, шумную и захватывающую биографию “третьего Толстого”, а биографию внутреннюю, понять движения его души непросто”. Можно констатировать, что автору и не удалось этого сделать. Он написал биографию именно “внешнюю и пеструю”, а в душу своего героя так и не проник (да и возможно ли?).
Но как ни уклоняйся от прямых оценок и выводов, а в конце книги их все равно придется сделать.
Елена Толстая, отвергая оппозицию “белый - красный”, пишет: “…амбивалентность была его постоянной чертой, он с самого начала право-левый, националист и демократ…”. И называет своего деда принципиальным центристом, “с позицией достаточно широкой, позволявшей ему сохранять отношения и с “крайне левым” Эренбургом, и с “крайне правым” Буниным”.
Варламов находит другой выход из положения. На протяжении всего повествования он не раз отмечал “театральность” поведения Толстого: мол, он всегда играл какую-то роль, “никогда не снимал маску беззаботного и успешного весельчака”. И хотя автор оговаривается, что на самом деле Толстой был фигурой “куда более сложной”, все же, часто не находя убедительного объяснения тому или иному его поступку, пишет, что это было… “актерство”.
