Из этих статей, как и из всего творчества Толстого, видно, что литература и только она одна была для него главным содержанием, целью и смыслом жизни. Кажется, даже самые неприглядные свои поступки он совершал, в конечном счете, ради того, чтобы оставаться писателем, иметь возможность писать и печататься.

Помимо таланта и “фантастической работоспособности”, у Толстого было еще одно отличительное свойство, запомнившееся современникам и принесшее ему скорее дурную, чем добрую славу. На этом свойстве Варламов делает особый акцент, живописуя, как его герой ел-пил-гулял, шутил и хулиганил, в какие неприглядные истории попадал, в каких был замешан скандалах.

Скандалы расписываются во всех подробностях, независимо от того, какое отношение имел к ним Толстой - непосредственное, косвенное или вообще никакого. Такова занимающая целую главу история с хвостом обезьяны, отрезанным в 1911 году от маскарадной шкуры. (В сущности, Толстой был ни при чем). Такова известная мистификация с Черубиной де Габриак, к которой он также не был причастен. Все эти “маскарадные” скандалы вполне безобидны и характеризуют не столько Толстого, сколько нравы дореволюционного литературного Петербурга.

Другое дело - скандальные истории, сопровождавшие пребывание Толстого в Париже и Берлине и подготовившие его разрыв с эмиграцией. Подробнее всего описан почему-то скандал, связанный с опубликованием частного письма К. Чуковского к Толстому, за что последний подвергся дружному остракизму в эмигрантской прессе. Строго говоря, это были уже не литературные скандалы, а идейные разногласия. По мнению Тэффи, “если бы не поднялась против него такая отчаянная газетная травля, он бы, пожалуй, в Россию и не поехал”.

Советский период биографии Толстого также отмечен чередой скандалов, одному из которых посвящена глава “Тот, кто получает пощечины”. Множественное число тут неуместно, так как речь идет об одной, но ставшей знаменитой “пощечине Мандельштама”, полученной Толстым за несправедливое, по мнению поэта, решение третейского суда. Автор предпринимает целое расследование, из которого делает два более или менее существенных вывода. Первый: Толстой отнесся к происшедшему равнодушно, не мстил Мандельштаму и уж во всяком случае не был причастен, как полагали некоторые, к его аресту в мае 1934 года. Никаких документов или свидетельств на этот счет не приводится (вероятно, их и нет). Вывод второй: “По большому счету, это была пощечина неудачника человеку удачливому”. Об этом можно спорить.

Обычно Варламов приводит сразу несколько, часто взаимоисключающих свидетельств очевидцев и участников (а замешаны в скандалах бывали многие знаменитости), из чего становится ясно: истории эти дошли до нас в весьма мифологизированном виде. Автор и не берется подтверждать их достоверность, действуя скорее по принципу “за что купил, за то продаю”.

Так, описывая “пьянки-гулянки” в московских литературных и артистических кругах 30-х годов, он каждый эпизод завершает такими словами: “Правда это или нет?” - и, не дав ответа, идет дальше, рассказывает следующую байку. И снова: “Сколько правды в этой байке, сказать трудно. Во всяком случае, неправды явно больше”. (Зачем же ее воспроизводить?)

Вот характерный образец: “В сырой туманный вечер на маленькой лодке с нетрезвыми гребцами, в чьих-то чужих подштанниках и нижней рубашке, завернутый в грязный и пыльный ковер, лежал депутат Верховного Совета СССР, личный друг Сталина, знаменитый писатель, краса и гордость советской литературы Алексей Толстой”. Закрыв в этой цитате кавычки, Варламов по своему обыкновению спрашивает: “Было, не было? Что тут скажешь? Наверное, было, пусть даже и несколько иначе, чем описано…”.

Действительно, что тут скажешь? Книги серии “ЖЗЛ” рассчитаны на массового читателя, а массовый читатель любит скандальные истории.

Собрав весь возможный перечень прегрешений своего героя, автор подводит нас к мысли, что “за все за это” писатель Алексей Николаевич Толстой должен был поплатиться как минимум своим литературным даром, но… как ни странно, ничего подобного с ним не случилось.

“Итак, не отнял Господь таланта у своего отступника и грешника, чревоугодника, циника, пьяницы и бабника” - как бы удивляется биограф.

А когда такое было, чтобы отнял? У кого? У Пушкина отнял? У Есенина? У Высоцкого? Человек погибает, а талант остается в нем до последнего. И если бы Бог награждал талантом за хорошее поведение, у нас вообще не было бы ни искусства, ни литературы.

В сущности, это были два разных человека - Толстой-писатель, проводящий по десять часов за рабочим столом, и Толстой - душа компании, герой застолий и скандалов. Как это уживается вместе? Как-то уживается. Ведь не один же он такой в нашей литературе.

“…Или же дан ему был талант не от Бога, но от врага рода человеческого” - продолжает Варламов. Еще лучше! Если у кого из русских писателей и был “дьявольский” талант, то только не у Толстого. Да и зачем понадобилось автору биографии до такой степени демонизировать своего героя?

Рассуждая о мотивах творчества Толстого, Варламов делает странный вывод, будто бы им “с самого начала двигала месть” (здесь и далее - курсив мой. - С.Ш.). Сначала он “отомстил и волжскому и заволжскому дворянству, которое столько лет отказывалось его принимать в свои ряды”. Как отомстил? Написал цикл рассказов “Заволжье”, где дал, как говорили в советских учебниках литературы, “галерею портретов” мелкопоместного, разоряющегося дворянства. Непонятно только, почему это надо квалифицировать как месть, а не как, скажем, изображение нравов.

Пьеса “о веселой компании 1911 года”, написанная в соавторстве с М. Волошиным, - это месть литературной богеме Петербурга. Роман “Егор Обозов” - месть декадентскому миру того же Петербурга. “Толстой не просто смеялся над Блоком, он мстил ему. Трудно сказать, за что конкретно и почему ему, а не Сологубу, например, но очевидно мстил”. “…Мстя за политическую и государственную слабость, дурно отзывался о царе-страстотерпце”, “…не простил поражения… потому и вдарил так по Белому движению”. “Пишет в пику эмиграции, желая выплеснуть… свою обиду на людей, его оттолкнувших”. “Лохматый с трубкой - это Эренбург, которому Толстой мог литературно отомстить, но делать этого не стал”. “А еще через несколько лет написал “Золотой ключик”, где снова прошелся по всем”.

Навязчивая тема “мести”, “отмщения” тем более странно выглядит, что мало стыкуется с тем психологическим портретом Толстого, который сам же Варламов рисует: Толстой у него не мрачный мизантроп, а жизнелюбивый, широкий и щедрый человек. Таким же видели его и современники: “Колоритен, беззлобен, добродушен, настоящий русский барин”.

Ладно - Толстой, но то же самое пишет Варламов почти обо всех его “собратьях по перу”: “Эренбург отомстил Толстому… за антисемитские обертоны или за высылку из Парижа”. После чего “приготовил новый роман и новую литературную месть похлеще прежней”. “Булгаковская желчь и горечь, когда он сравнивал, как живет Толстой и как живет он… вся неприязнь к Толстому… сконцентрировалась и вылилась на страницах “Театрального романа””. “Федин вывел (Толстого) в образе несимпатичного драматурга, пижона и эстета Петухова… и, возможно, таким манером отомстил за Бессонова-Блока”. (С чего бы Федину мстить за Блока?) “И то, что Бунин Толстому не отомстил, хотя мог бы…”

Да помилуйте! Что это у нас за литература была, где все только и делали, что мстили друг другу? Будто и не существует иных мотивов, иных побудительных причин для творчества!

Особенно обидно за Ахматову. Вообще-то она к Толстому относилась хорошо, можно сказать, снисходительно, называла его “очаровательным негодяем”, но талант признавала безоговорочно. Варламову это непонятно: “И все-таки в ахматовской приязни много странного. Ведь как раз в ту пору у Ахматовой были все основания чувствовать себя со стороны Толстого оскорбленной”. Речь идет о том, что в 1-й части “Хождения по мукам” Толстой вроде бы ее вывел в образе актрисы Нины Чародеевой. Ну и что? Они все друг друга описывали, Ахматова в том числе (достаточно вспомнить ее “Поэму без героя”). Известно, что толстовский персонаж она на свой счет не приняла, отнеслась спокойно и никак не реагировала. Но Варламову это непонятно, он ищет и находит корысть в ее поведении: “В ту пору у Ахматовой был к нашему герою свой интерес… Он единственный мог дать нужные показания по делу о дуэли между Гумилевым и Волошиным”. Кому дать? Что за корысть Ахматовой? Это в 1925 году. А вот через 30 лет: “В начале 60-х, когда вопрос о дуэли между Гумилевым и Волошиным стал менее актуальным (?!), а Толстого в живых уже не было, надобность в нем как свидетеле отпала, и Ахматова к нему переменилась”.