Вскоре толпа была оттеснена. Находясь теперь в первых рядах, я мог наблюдать усталое, изможденное лицо маэстро. Показалось, что на лице был даже испуг, который Умберто Эко прятал за вежливой улыбкой. “А ведь ты тоже дощечка… - пронзила вдруг жалость к суперуспешному, суперизвестному, но всего лишь человеку. - Ты немолод, нездоров, а вокруг мечутся толпы фанатов, далеко не все из них понимают, о чем ты пишешь, но раздавить они могут - запросто…”

Умберто Эко достал платок, промокнул лоб и вопросительно взглянул на переводчицу.

- Господин Эко уже несколько дней дает интервью и автографы, - сообщила та. - Ему надо в гостиницу. Что? Ага, господин Эко хочет сказать два слова…

Последовало несколько тихих фраз, Костюкович покивала головой, затем проговорила:

- Господин Эко говорит, что у него в России, как он видит, появилось очень много друзей. И ему не хотелось бы их потерять.

“Друзья” смущенно переглядывались, вертя в руках символы приобщения к мировой культуре, затем захлопали. Я открыл свою тоненькую книжку наугад и прочел: “В 1942 году, в возрасте 10 лет, я завоевал первое место на олимпиаде Ludi Juveniles для итальянских школьников-фашистов…”. “Интересное чтение меня ожидает”, - подумалось, когда писатель с переводчицей удалялись под аплодисменты.

Летом Мосина раздобыла наконец деньги на спектакль. И опять были зажженная пламенными речами труппа, аренда сцены в ДК, декорации, нашлось дело и для меня: сочинить, напечатать и распространить рекламные листовки.

Когда я собрался выкупать тираж листовок, типография вдруг повысила цену. Как, почему?! “А газеты надо читать, маладой челаэк! - орал начальник типографии. - В стране кризис, понимаете?! Кризис!! И я не хочу оказаться без куска хлеба!”

Это было уже не дыхание, наступил дефолт как таковой. Мосина никогда не отличалась практичностью, и слово “дефолт” для нее значило не больше, чем слово “синхрофазотрон”. Она по инерции скликала актерскую братию на репетиции, а те уже разбегались, как крысы с корабля, предпочитая генеральным прогонам стояние в очередях в сберкассу. Народ спасал свои сбережения, у Мосиной же не было сбережений, были только долги. О чем ей вскоре и напомнили: дескать, желательно вернуть кредит побыстрее.

- Почему побыстрее?! - не понимала она. - У нас же договоренность: конец текущего года! Да за это время мы заработаем в пять раз больше!

Только ее журавля в небе никто не хотел замечать, все предпочитали синичек в руках. Назначенная на сентябрь премьера была отодвинута на месяц, потом и вовсе приказала долго жить. Последний раз я видел Мосину на остановке, с авоськами - она в очередной раз отправлялась в санаторий к сыну.

- Ничего не получается… - кусала она губы. - Ни матери нормальной из меня не вышло, ни режиссера… Ну, почему так? Одним - все, как дураку Курамову с его фильмами идиотскими, а другим…

У меня гораздо меньше друзей, чем у господина Умберто Эко. Тем горше их терять. Тот грузовик сдавал задом медленно, то есть совсем медленно, пять километров в час. Он приближался неумолимо, как маятник Фуко, ударив худенькую женщину точно в висок. Говорили, что смерть была мгновенной, она даже вскрикнуть не успела. На похоронах вдруг возникла несостоявшаяся труппа, было много покаянных речей, фальшивых актерских слез, но лицо лежащей в гробу Мосиной будто говорило: “Не верю!”.

Еще раз маятник вернулся спустя месяц. Как рассказала ее сестра, усыновившая Антона, к ней заявились какие-то бритоголовые, требовали вернуть долги. Однако от этого удара Мосина ускользнула.

Об авторе

| Алексей Петрович Цветков - постоянный автор “Знамени”. Родился в 1947 году на Украине. Учился на истфаке и журфаке МГУ, окончил аспирантуру Мичиганского университета со степенью доктора философии. Книга новых стихотворений 2004-2005 годов “Шекспир отдыхает” выпущена издательством “Пушкинский фонд” в 2006 году.

* * *

трудами предков прелая земля

приучена к произведенью яблок

которые без риска съесть нельзя

иначе блеск не по рассудку ярок

и та каменноугольная тьма

внутри которой в жанре алкоголя

всё те же мы нам целый мир тюрьма

нам только в гибели покой и воля

никто не свят раз прозябает зря

пуст на просвет и совесть в нём баранья

мерси змее за отделенье зла

от прочего добра и благонравья

и той чьим промыслом змея сильна

рабе любви с простой сурьмой и пудрой

пока между добром и злом стена

заботами рептилии премудрой

той деревенской девочки родне

чей архетип в нейронах несгораем

кто глупости показывала мне

юбчонку прочь на даче за сараем

и в солнце облечённая потом

кого в сердцах царицей зла назначу

на свете счастья нет но был батон

тринадцатикопеечный на сдачу

с отечеством слегка не повезло

но дочерям спасибо за науку

с тех пор как наше небольшое зло

в груди добру протягивает руку

где без творца они навек одни

как на юру последние осины

и чёрные перед бедой огни

рассеивают свет невыносимый

песня в пути

тому

кто из острых осколков как пазл составляет тьму

озирать близоруко словно стоглазый аргус

поднимите-ка веки ему

и на всех удалите скальпелем эпикантус

азиатский уголь с олифой импортный груз

не по мулу вьючил святой хуан де ла крус

преподаватель пепла летучий учитель ночи

чуть пронизан узором серебряных бус

по ним как по кочкам но кто не трус

через чёрное путь короче

пусть висят

взяли азимут мне аккурат шестьдесят

один и дальнейший отсчёт не слышен

если что и внятно то лишь как шумят едва

эти райские рощи трансгенных груш и вишен

овощи по краям естества

влететь со всей слепоты

истекая фосфором если орбиты пусты

воссиять из костей непригодным к некруглой дате

от осколков в крови амуры ангельские малыши

сан-хуан у рубильника вмиг и вот вам нате

тёмная ночь души

значит вечно ничья

по ручью между снегом и сажей отсюда близко

симпатичных бабочек толчея

верных евангелию воробьёв франциска

со стартовой с треском тереза в серебряных ризах святая

к паукам в их сумерки не слетая

без протокола

уличил участковый и чуть ли не шил статью

в безналичном десанте в метро при честном народе

так ведь сам нарывался мол слушай чего спою

потому что считался тогда ксп или вроде

даже не ксп как факт но влюблён или пьян

а вокруг временами в зной но скорее в стужу

простиралась отчизна и был в ней один изъян

то есть если бы только один я желал наружу

вспоминаешь серёжа как были с тобой бедны

хоть пустую под ливнем крапиву в суп на пленэре

и шотландскую суку чей рацион еды

нам отечества не умилял на её примере

мудрено на петровке в раю не пробыв ни дня

при посредстве стакана искать совершенства в мире

и в стране по которой в ментовку вели меня

где рвалась тетива на моей семиструнной лире

предавался в сибири железнодорожной езде

а когда подвели к безвозвратному трапу ладно

убедился конечно что стужа стоит не везде

но таки нигде не пускают в метро бесплатно

пусть по гроб бороздит зарубежная скорбь чело

и надежда не меркнет на материальную помощь

что нам пользы наружу там нет никому ничего

только небо и звёзды на нём ты ведь звёзды помнишь

всю крапиву в стога под неистовый рык грозы

бечева распускает снопы подмосковных речек

где с тобой разливал гитарист отставной козы

лимита с психодрома местечковый антисоветчик

век собака на страже в кустах теребить говно