— Позвольте, — сказал Александр. — Совсем не все. А как вы оказались здесь? Почему вы не вернулись в Эстонию?

— Ах да! Я позабыла. Мы, конечно, вернулись в Эстонию. Сразу же после войны. Мне уже было тогда семь лет. Но мы ничего не нашли, — ни дома, в котором когда-то жили, ни даже улицы, на которой он стоял. Сестра рассказывает… ей было уже много — больше шестнадцати лет… Она рассказывает… ей так сказали… что в этих страшных развалинах, какие остались от трех с половиной тысяч красивых домов, дождались конца войны только два горожанина. Можете себе представить? Мы где-то поселились и два длинных-длинных года жили очень плохо. Потом моя сестра вышла замуж за русского офицера. Он был тогда лейтенант, а сейчас уже майор. Он служил в Нарве. Ну, а когда его перевели сюда, в Старго-род, сестра, конечно, поехала с ним. И меня, конечно, взяла с собой. Я была ещё маленький ребенок. Это теперь мне скоро двадцать два. А тогда…

— Не скучаете по родным местам?

— Я отвыкла немножко. Конечно, у нас там красивая природа. Там очень хорошо. Иногда бывает грустно. Но мне нравится и здесь. Извините, вы уже два автобуса пропустили. Вот идет третий, приготовьтесь, пожалуйста. Может быть, вас проводить до дому?

— Что вы, что вы! Мы с моим соней и так у вас слишком много времени отняли. Вы уж нас простите.

— О, это ничего! Бывает, что время совсем пропадает даром.

Александр поднялся в подошедший автобус, сел возле окна. Он видел, как Майя стояла под фонарем, на остановке, как, подняв руку, помахала ему вслед.

Дома его встретила рассерженная София Павловна. Рассерженная — это значит, разговаривающая совершенно сухо, коротко, какими-то казенными словами.

— Мы тебя только к утру ожидали. Ты слишком спешил. Опять, наверно, затаскал ребенка до температуры. Я вынуждена буду возбудить ходатайство о лишении тебя прав отцовства. Так нельзя. Это возмутительно. Я не спрашиваю тебя, где ты был, ты достаточно взрослый для этого, но…

— Я был на молодежном вечере нашего цеха, мамуся. Я знаю, конечно, что ты кандидат исторических наук, и это не может не отражаться на твоих материнских качествах. Но все равно, ты — мамуся, и тебе не идет сердиться.

У Александра было хорошее настроение, ему не хотелось выслушивать нотации, оправдываться. София Павловна его тона не приняла.

— Александр, пожалуйста, не дурачься. Воспитание детей — не шутка. Между делом оно не делается. Что — и он сидел с тобой на вечере? — Она хотела взять у него Павлушку.

Но Александр не отдал, принялся сам раздевать его, сонного, и укладывать на отцовский диван.

— Нет, он спал у девушек в общежитии.

— Сначала кафе, теперь какие-то девушки… Александр, ты его скоро потащишь в пивную.

— Мужчинам, мамочка, и полагается быть мужчинами.

— Свинство какое! Вася, Василий! — Из спальни вышел Василий Антонович. — Вася, скажи своему сыну, что нельзя таскать ребенка по увеселительным заведениям. По крайней мере скажи ему, что это ещё рано для Павлушки. Снизойди хоть до этого.

— Где ты был, Шурик? — спросил Василий Антонович миролюбиво.

— Я был на молодежном вечере цеха, папа.

— Это хорошо. Для Павлушки это прекрасное препровождение времени, свободного от детского сада. Субботний отдых малыша на танцульке… Это прекрасно!

Александр засмеялся.

— Да нет, он спал. У девушек там…

— Чудесно. Деда это тоже интересует. Может быть, дашь адресок?

София Павловна, видя, что ее разыгрывают самым бессовестным образом, рассердилась окончательно, выпрямилась во весь свой не слишком-то большой рост, сердитая и внутренне кипящая, смерила их обоих испепеляющим взглядом и, громко стуча каблучками, ушла в спальню.

— Ну в самом деле, — сказал Василий Антонович уже серьезно. — Нельзя же так, милый. Пошел бы к автомату, вынул из кармана пятиалтынный и позвонил домой. Мать, Шурик, всегда остается матерью. Можно об этом помнить или нельзя?

Александр потупился.

— Да, папа, в этом смысле я виноват. Промашку допустил.

— Это ты пойди и скажи ей. — Василий Антонович кивнул в сторону плотно закрытых дверей спальни. — Я-то и не такие хамства видывал в жизни. Меня не удивишь. А ей больно.

Еще в тот день, когда Василий Антонович беседовал с Владычиным и когда затем путешествовал по Свердловскому району, в котором Влады-чин был секретарем райкома партии, у него возникла мысль: не свести ли их вместе, этого Владычина и Суходолова? Пусть бы встретились на той или иной нейтральной почве, где не было бы ни секретаря райкома, ни директора большого комбината, ни секретаря обкома. А были бы просто люди, с их обычными людскими интересами, радостями, заботами, горестями. Пусть Владычин, молодой, энергичный, горячий, в неофициальной, товарищеской беседе подкрутил бы, подвинтил Николая, который и в самом же деле давно нуждается в тонизирующих, бодрящих средствах. А Николай, в свою очередь, с его опытом, с его трезвыми, устойчивыми взглядами на жизнь, мог бы сдерживающе повлиять на излишне резкого в суждениях Владычина. Пусть узнают друг друга получше, пусть отнесутся один к другому не как противник к противнику, что случается иной раз от элементарнейшего взаимоневедения, а как единомышленник к единомышленнику, которые общими усилиями обязаны найти наилучший выход из трудного положения.

— Соньчик! — сказал Василий Антонович дня за три до срока, намеченного им для подобной встречи. — Мне хотелось бы кое-кого пригласить к нам в воскресенье. Есть у нас такой молодой товарищ секретарь райкома, Владычин. Человек острый, знающий. По образованию — филолог.

Еще бы Николай… — Он посмотрел на Софию Павловну в раздумье. — И знаешь, кого бы здорово пригласить? — воскликнул, радуясь этой мысли. — Твоего Черногуса! Может получиться потрясающий диспут представителей разных поколений. Старый большевик, старый хозяйственник и молодой партийный работник! А?

Если Василию Антоновичу хотелось кого-либо позвать в дом, София Павловна никогда не чинила ему препятствий. Она сама любила гостей, любила общество, интересные разговоры.

— Хорошо, — ответила она. — Значит, кто же будет?.. Николай Александрович с Еленой Ни-каноровной — двое. — София Павловна загнула два пальчика. — Твой Владычин… Очевидно, тоже с женой? Четверо, значит…

— Он холостой, Соньчик.

— Вот как! Значит, не четверо, а пока трое. Гурий Матвеевич… Он один. Четыре. Да нас четверо. Вот и восемь.

— Каких четверо? Нас двое, Соня! Что с тобой?

— А Шурик? А Юлия? Их в мусоропровод, может быть?

Василий Антонович поморщился, поскреб пальцем за ухом.

— Ну Шурка — ещё туда-сюда. Хотя и он будет тем элементом, который сковывает. Но уж Юлия!.. — Он даже рукой махнул.

— Странно, Вася. Сковывающий элемент! Ты же их не на бюро обкома приглашаешь, а домой, в свою семью. Люди даже могут удивиться: а где, интересно, семья у Денисова если ты всех нас разгонишь.

— Ну как — всех, Соня? А мы с тобой?..

— Мы? Я, например, надо полагать, буду занята на кухне. Вот и сиди с ними один. Так именно и будет — как на бюро.

— Ну ладно, — начал сдаваться Василий Антонович. — Шурка пусть. А…

— А без Юлии я просто не справлюсь. Ты же знаешь мои хозяйственные способности. Если хочешь, чтобы все было вкусно, надо просить Юлию…

— Ах, ещё и просить? Умолять, значит? Лучше тогда мы пойдем в ресторан.

— О да! Величайший ходок по ресторанам! Да ты боишься показать нос в ресторане, дорогой друг. Как бы чего не подумали о секретаре обкома, как бы не осудили.

Василий Антонович окончательно сдался.

— Действуй, Соня, как знаешь. Все отдается на твою полную ответственность.

И вот вокруг раздвинутого на одну доску обеденного стола сидят Владычин, Черногус, Суходолов с Еленой Никаноровной и он, Василий Антонович. Соня посидит-посидит, да и вскочит, умчится на кухню. Юлия появилась только на минуту — в кокетливом, обшитом кружевами белом передничке, в белой полотняной шапочке, раскрасневшаяся, яркая, но очень деловая. А Шурка куда-то ушел. Забрал Павлушку и чуть ли не с утра отправился. «Чего я тут буду сидеть среди сплошного начальства! — решил он. — Они к тебе придут, а не ко мне. Только помешаю». Как ни упрашивали, все равно ушел, упрямый черт.