Сумерничали в городском саду на скамье над береговым обрывом. Снова Павлушка спал на руках. Александр чувствовал его тепло и смотрел на реку. По реке, сверкая огнями, шел пароход; гудок у парохода был басовитый и могучий. Он звал туда, где все по-иному, чем здесь, где все интересно и нет ни печалей, ни забот.

Домой вернулись поздно. У Александра болела голова, был он бледный, усталый, едва тащил сонного Павлушку.

— Где же вы были? — спросила встревоженная София Павловна. — Я уже в милицию хотела звонить. Из цеха ты ушел вовремя, мы с отцом справлялись. Павлика взял тоже вовремя…

— Какие точные сведения! — вяло воскликнул Александр. — Хорошо налаженная служба наблюдения. Мы гуляли.

— Вы гуляли! — София Павловна приложила руку к Павлушкиному лбу, к его раскрасневшимся щекам. — Догулялись, у ребенка жар.

Она поставила градусник; было тридцать восемь и две десятых.

— Папочка — называется! Иди звони, вызывай неотложную.

Вместе с Лаврентьевым они стояли перед картой области, занимавшей почти всю стену в кабинете Василия Антоновича. Старгород не был в центре. Он лежал в нижнем левом углу карты. От него на север и на северо-восток пятью лучами шли пять извилистых дорог к пяти городам области: Волоку, Великоречеиску, Дождеву, Сытину и Краснодзержинску. Три из этих городов помнили не только времена Ивана Васильевича Грозного, но ещё и годы нашествия татар, а может быть, даже и половцев. Четвертый и пятый — Краснодзержинск и Великореченск — города новые. Краснодзержинск — город шахтеров, добывающих сланец, город сланцеперегонных заводов; от него к Старгороду идет газ по трубам, а в другие края страны везут битум, мазуты, бензин. Великореченск — центр лесопильных заводов, бумажных и мебельных фабрик.

Меж Старгородом и этими городами, в промежутках между ними и дальше за ними — до самых границ области, — все села, деревни, поселки… Десятки, сотни селений. Иные из них — вот ещё немножко, вот год, два — тоже станут городами вроде Великореченска или Краснодзержинска.

Стоят города и селения на берегах рек, на берегах озер, раскрашенных на карте голубым, стоят в лесных бескрайних пущах, затушеванных зеленым, а по зеленому фону, окружающему их, разбросаны кем-то старательно нарисованные елки, сосны, березы.

На голубом фоне водных артерий и пространств тоже что-то изображено; подойди ближе, увидишь очертания судаков, окуней, хариусов, щук и даже — посмотрите-ка только! — осетров с их длинными острыми носами, этих чешуйчатых, сгибающихся в крутые кольца, огромных рыбин.

Цветные квадратики, треугольнички, рассыпанные горстями кружочки, точки, крестики — обозначают то глубокий карьер, откуда берут песок для стекольных заводов, то залежи глины, пригодной для изготовления фарфора, то места отложений горючих сланцев, то предполагаемые по соседству со сланцами нефтеносные пласты. А это вот бурый уголь; шахты там старые, дореволюционные. Только было взялись в конце тридцатых годов модернизировать их да строить новые, ударила война, и все забросили. А после войны и не возобновляли — разработка местных углей показалась кому-то нерентабельной.

А вот и то, о чем говорил Черногус: чуть ли не пятую часть области — от Белозерья до Забо-ровья, захватывая Волок и Дождев и обширные болота вокруг них, — занимает красноватая клякса, магнитная аномалия, видимо не очень-то многим уступающая по мощности Курской.

— Территория нашей области более, чем в два раза обширней территории Бельгии, — сказал Василий Антонович, шлепая деревянной линейкой по ладони, — страны, неплохо развитой индустриально и с довольно-таки интенсивным сельским хозяйством. Природных же богатств у нас неизмеримо больше, чем у бельгийцев. Возможности наши даже трудно подсчитать, так их много. А как мы их используем? Слабо, очень слабо. Давай, Петр Дементьевич, поднимем весь актив не только на то, чтобы выявить эти возможности, но и чтобы начать составление далеко идущего, перспективного плана превращения области в край подлинного процветания, подлинного изобилия. Убежден, что найдутся горячие сердца и головы, которые вложат в это всю силу своей фантазии. Пусть люди спорят, мечтают. Нельзя же разумными считать только тех, кто по всем вопросам думает одинаково с нами. Давай обдумаем такой план да представим его в ЦК, в правительство…

Они долго рассуждали возле карты. Она не была мертвой, застывшей картой. Каждый год на ней что-то дорисовывалось, подрисовывалось, изменялось. Карта жила. Василию Антоновичу и Лаврентьеву было отрадно сознавать, что и за недолгие годы их пребывания в обкоме на ней кое-что прибавилось. Бумажная фабрика в Великоре-ченске… Сколько хлопот потребовала она, сколько забот, пока вступила наконец в строй. Сколько потрудились прошлым летом областные организации, чтобы семь мелких, разбросанных селений свезти в одно место, объединить в прекрасный поселок Солнечный и в конце концов пометить той красной звездочкой в правом верхнем углу карты. А голубая черта между реками Саввой и Дальней Быстрицей… Прежде чем возникла она на карте, сколько пришлось преодолеть препятствий, обойти учреждений, вплоть до Совета Министров Федерации. Зато появился канал, который вдвое сократил водный путь от Сытина до Старгорода.

Многие ли знают, во что кому-то обошлось то или иное улучшение, то или иное изменение в жизни города, района, области, улучшение, из-за которого кто-то недосыпал, кто-то волновался, куда-то ездил, ставил где-то и перед кем-то вопросы, ссорился, думал, подсчитывал, рассчитывал, убеждал людей, принимал успокаивающие сердце капли, получал замечания и выговоры, но вместе с тем, когда дело было сделано, получал и огромное удовлетворение оттого, что оно все-таки сделано.

— Решаем? — Василий Антонович хлопнул по плечу Лаврентьева. — Займемся перспективным планированием?

— Решаем! — согласился Лаврентьев.

— А теперь давай посидим, — предложил Василий Антонович, опускаясь в кресло. — Что-то ноги не держат.

Закурили, пуская дым к потолку.

— Не получается бросить курево? — спросил Лаврентьев.

— Четыре раза бросал. Был случай, три года с лишним не курил. Перед войной. В войну снова потянуло. А теперь такое решение принял: когда шестьдесят стукнет, брошу окончательно.

— Шестьдесят! — Лаврентьев даже свистнул. — До этого ещё далеко. Когда шестьдесят стукнет, может быть, уже и не то бросить придется. — Он засмеялся.

— Пессимизм, Петр Дементьевич. А напрасно. Сейчас средняя продолжительность жизни в стране около шестидесяти двух или шестидесяти четырех. Средняя, заметь! Следовательно, в шестьдесят два или шестьдесят четыре наше состояние будет ещё вполне среднее. А среднее состояние в таком деле, как жизнедеятельность на седьмом десятке жизни, это, милый мой, совсем неплохо. Это даже просто хорошо. От среднего до ниже среднего — то есть до старости — ещё далеко. Да, старость, старость… — Василий Антонович задумался и затем стал подробно рассказывать о том, как побывал на днях у Черногуса.

— Вот это уже от старости недалеко, — закончил он. — И потому так приблизилось, что не дали человеку своевременно дела в полную силу. Точнее — просто отняли это дело.

— Их бы, таких партийных стариков, — сказал Лаврентьев, — надо бы привлекать к живой, активной работе. Но как это сделать? Я, откровенно говоря, думал на такую тему. Может быть, совет какой-нибудь созвать при обкоме? При бюро, допустим. Старые коммунисты — народ, как правило, острый, к недостаткам непримиримый.

— Совет? Неплохая мысль! Надо подумать. Созовем для начала человек пятнадцать — двадцать, порасспрашиваем их самих. Организуешь?

— Попробую.

После ухода Лаврентьева явился Огнев.

— Такое дело, Василий Антонович, — сказал он, садясь. — В воскресенье в колхозе «Озёры» открывают картинную галерею. Может быть, найдете время, съездите?

— Да, да… — Василий Антонович поискал среди бумаг на столе. — Знаю. Где-то конверт. Вот приглашают. Правление и партийная организация. Откуда они картин понабирали?