Василий Антонович слушал и вспоминал того парня из Заборовья, который вот так же горячо говорил около года назад, на таком же импровизированном собрании в сельской столовой. Тот тоже рассказывал о растущих потребностях молодежи. И на селе и в городе молодежь поднялась на две головы против прежнего. Работать с нею надо умней, тактичней, без окриков и поучений, ее надо увлекать, вести за собой, а не подталкивать, ставить перед нею большие волнующие цели. Начнется освоение залежей железных руд, — сколько туда хлынет романтиков-добровольцев, как хлынули они на целину, на стройки гидростанций на сибирских реках. Появилось новое в Чиркове — какие-то кружева, невелико дело, но тоже взволновало комсомолок. Молодежи необходимо новое, необходимо интересное, захватывающее. Молодежь не может, не умеет топтаться на месте. Это не в ее природе. Оттого, что капиталистическое общество топчется на месте, на западе родились различные по формам, но одинаково унылые по существу пессимистические движения среди молодежи. Хорошие парни вдруг бросают бриться, ходят чуть ли не в исподнем по улицам, превращаются в полунищих, и так, побираясь, путешествуют по свету, бросают вызов обществу, которое не смогло их ничем увлечь, не зажгло перед ними светоча высоких, красивых целей. Что говорить — если где-либо плохо с молодежью, виноваты в этом старшие, и никто иной.

Василий Антонович заговорил о стране, о ее планах, которых никогда не выполнить, если за них не возьмется как следует молодежь. Он рассказывал о Старгородской области, которая по размерам больше Бельгии, а по возможностям богаче той сравнительно неплохо развитой европейской страны. «Мы, наша область, должны решительно перегнать Бельгию и подобные ей страны, — говорил Василий Антонович горячо. — Перегнать по материальному уровню жизни. Духовно там от нас уже давным-давно отстали».

Эта дружеская, взволнованная беседа прервалась только тогда, когда зазвенел звонок и всем надо было идти в зал.

Василий Антонович в зал не пошел, он незаметно скрылся в одной из комнат и, вместо того чтобы слушать концерт, разговорился с Черногусом. Черногус сказал, что с домовладельцем Демешкиным ничего не получается. Даже под угрозой исключения из партии человек не может расстаться со своим домом и с огородом. «Рабочего человека и того погубила частная собственность». Что делать? Какие еще принимать меры?

— Передайте весь материал в партийный комитет комбината, — предложил Василий Антонович. — И пусть коммунисты сами решают, что с ним делать. Они решат правильно.

В комнату зашло еще несколько человек. Пришел Лаврентьев.

— Ну вот, — сказал Лаврентьев, — можно и заседаньице какое-нибудь провести.

Но вскоре к ним вновь ворвалась молодежь во главе с Петровичевым, и секретарей обкома потащили танцевать. Музыка играла вполне подходящее для поколения Василия Антоновича — только шаркай слегка ногами, и получится вроде танца. Василий Антонович танцевал с молоденькой девушкой, которую ему удружил Петровичев.

— А я, вас знаю, — сказала девушка. — А я вас нет, — ответил он.

— Вы отец Александра Васильевича.

Он не сразу сообразил, кто же такой этот «Александр Васильевич».

— Ах, вот что! — спохватился наконец. — Вместе работаете?

— На его участке. Я Галя Гурченко. У вас очень хороший сын. Мы все его так жалеем. Он такой нежный панаша. И Павлик у него хороший.

— Вы только не очень его жалейте. А то зазнается.

Потом он танцевал с Клавдией, женой Лаврентьева.

Она была легкая на ногу, она посматривала на него зелеными глазами, в которых, как в народе говорят, прыгали чертики. Ему стали припоминаться рассказы о той романтической истории, какая свела когда-то эту женщину с Лаврентьевым в селе Воскресенском. Тоже ведь были молодые, тоже, может быть, кто-то ворчал на них, не так, дескать, живете и не так себя ведете, а вот же какие люди из них выросли.

Потом Александр подвел к нему Майю.

— Папа, вот это Майя.

— Но я же вас знаю, Майечка! Что он вас так официально мне представляет? Что это ты, Александр?

Гулянье в Доме культуры было в разгаре, когда Василия Антоновича нашла София Павловна; она тихо сказала:

— Дорогой мой, ты увлекся и не заметил того естественного отсева, какой здесь происходит. Старшего поколения уже давно нет. А из среднего пожалуй, только ты один и остался.

Василий Антонович оглянулся: всюду шумела и веселилась молодежь.

— Ты права, Соня. Что ж, уступим. Но только здесь, на вечере. В жизни мы еще долго продержимся. Мы упрямые. И пока достаточно прочные.

С интересом и с удовольствием Василий Антонович следил за этой рыжеволосой, зеленоглазой женщиной. Жесты рук ее были красивые, точные, делала она все без суеты; ходила королевой, гордо неся свою умную голову. Год назад, в том санатории, в котором он проводил очередной отпуск, Василий Антонович познакомился с дочерью короля одного из дружественных Советскому Союзу восточных государств, что называется — с настоящей принцессой крови. Жена Лаврентьева, Клавдия, осанкой своей, умением держаться, походкой очень напоминала ту принцессу. Но восточную принцессу годами, с колыбели, обучали повадкам королевы. Клавдия с этими повадками родилась. Ну, а если что и не пришло с рождением, то было взято ею самой в упорном, настойчивом труде.

Клавдия водила его и Лаврентьева по теплицам, парникам, по грунтовым сараям, лабораториям областной опытной сельскохозяйственной станции. Четыре года назад она пришла сюда агрономом. Сегодня она директор. Четыре года назад здесь был небольшой сортоиспытательный участок Всесоюзного института растениеводства, с несколькими десятками гектаров земли и двумя стандартными домиками для сотрудников. Сегодня это крупное опытное учреждение, которое дает семена и агротехнические рекомендации не только Старгородской области, но и всем окружающим областям. В сараях, готовые к выходу в поле, стояли заново окрашенные в яркие праздничные краски тракторы и различные машины для обработки почвы и ухода за посевами. В теплицах и парниках густо зеленела рассада овощей; в зернохранилищах, в строго изолированных один от другого закромах, бронзовыми бликами отсвечивали семена пшеницы, кукурузы, гороха; в лабораториях, возле химических весов, возле плошек с проращиваемыми зернами, встряхивая пробирки с растворенными образцами почв или с пробами минеральных удобрений, работали девушки в белых, медицинских халатах. Это были колхозные девушки, окончившие десятилетку; Клавдия приучала их к исследовательскому труду.

Она показала своим гостям библиотеку станции. Василий Антонович поразился обилию книг и журналов, иные из которых были на английском, немецком и французском языках. Познакомила, наконец, и с сотрудниками. Василий Антонович с восхищением думал о том, какая же умница эта жена Лаврентьева. Среди ее помощников были два замечательных человека. Один из них — известный краевед Павел Семенович Снетков, еще перед войной выпустивший монографию о пшеницах севера. Он вел кафедру в сельскохозяйственном институте, но Клавдия увлекла его селекционной работой, и три года назад он перебрался на ее станцию. Ему выстроили здесь коттедж, окруженный молодым плодовым садом. Несмотря на свои почти семьдесят лет, Снетков мгновенно, зажигался всякой новой, интересной идеей и умел очень быстро увлечь ею и других; он писал в газеты, выступал по радио, созванивался по телефону с колхозами и совхозами, — и за какие-нибудь неделю-две новая идея облетала всю область.

Второй рукой Клавдии был Федор Федорович Кузин, колхозный опытник, которого иной раз называли народным академиком. Кузин придумывал всяческие новшества в агротехнике, вносил изменения в конструкции машин, изобретал свои машины.

Но, конечно, душой всему была сама Клавдия. В области трудно было найти хоть один гектар зерновых, который бы засевался несортовыми семенами. Не было таких посевов и в овощеводстве. Сотрудники станции разъезжали по колхозам и совхозам, Клавдия переписывалась и перезванивалась с десятками агрономов и колхозных председателей.