Василий Антонович перебирал пачки писем, собранные в шкафах, и раздумывал о том, какие результаты дает труд, когда он становится не только делом всей жизни человека, но когда он — его радость, удовольствие, его творчество.

В тот предпоследний солнечный апрельский день Лаврентьев привез Василия Антоновича на станцию к своей Клавдии для серьезного разговора о кукурузе. Станция отлично занимается семенами зерновых и овощей. Может ли она так же энергично и успешно заняться кукурузой?

— Дело в том, товарищи, — сказал Василий Антонович, следя за тем, как степенно, одна возле другой, кружатся две крохотные золотые рыбки в стеклянной чаше на письменном столе Клавдии, — дело в том, что у нас хорошо выращивают кукурузу на зеленую массу, на силос. В этом качестве ее признали, она дает изрядный урожай. Многие колхозы доводят ее до молочной спелости зерна в початках, иные даже до молочно-восковой. Но хотелось бы иметь зерно. Понимаете, зерно, зрелое зерно. Чтобы не по десять центнеров получать с гектара, как дает, например, овес, а по тридцать бы, по сорок и больше, как получают кукурузоводы юга — на Украине, на Северном Кавказе. Нужен такой скороспелый сорт и нужна такая агротехника, которые бы способствовали созреванию зерна в наших условиях. Партийная организация области обращается к вам за помощью. От этого, от обилия зерна, то есть от концентрированных кормов, зависит очень и очень многое. Собственно говоря, от этого зависит, как скоро быть у нас коммунизму. Вы — научный сельскохозяйственный центр области. На вас огромная надежда.

— Видите ли… — начала было Клавдия.

— Нет, нет, — остановил ее Василий Антонович. — Сейчас вы можете ничего не говорить, можете не отвечать. Мы вас просим подумать, и только. Вы подумайте. Если будет что сказать, — потом и скажете.

— Видите ли, — повторила ровным тоном Клавдия, — кое-какую работу в этом направлении станция проводит уже третий год. Павел Семенович собрал обширный статистический материал, который свидетельствует о возможностях созревания кукурузы в наших районах.

— Да, да, — сказал Снетков быстро, отчего зашевелилась, запрыгала его прямая, седенькая бородка. — Возможности есть. Необходимо что? Необходимо получить сорт, который бы имел срок вегетации дней на двадцать короче тех сортов, что распространены сейчас. Всего-то! И чтобы он успевал созреть до наших ранних заморозков. В колхозе «Озёры» еще в прошлом году был такой участок, на котором кукуруза созрела. Это был участок с южной стороны длинного строения скотного двора, в заветрии, в затишье, на солнечном припеке. В этом году мы рекомендовали колхозным опытникам, с которыми связана станция, под кукурузу, с целью получить зерно, выбирать южные склоны, поляны в лесах или по южным опушкам. И так далее. А сорт? У нас кое-что уже есть. Один интересный гибрид, семена которого… правда, их очень мало, по какому-нибудь килограмму, а то и по нескольку зерен… мы раздаем тем колхозам, на которые надеемся, что там их используют по назначению. Где, словом, есть энтузиасты.

— Не все понимают это дело, Василий Антонович, — сказал тихим, хрипловатым голосом Федор Федорович Кузин. Такой голос бывает у людей, из года в год проводящих дни на воздухе, и не только на теплом, летнем, а и на сыром, промозглом, осеннем, и на студеном, с колючими северными ветрами, зимнем. — Еще не все колхозные головы повернулись к науке. Другой — он вроде бы и агроном, а по существу деляга, чиновник: план есть, выполнил буква в букву, а за букву за эту ни на вершок далее. С такими трудно. Такой хуже разгильдяя. Разгильдяй — поработай с ним, зажгли его, человеком может стать. Из чиновника человек уже не выйдет, мертвое он существо. — Кузин свертывал цигарку, уминая пальцами табак в клочок бумаги; пальцы его, истрескавшиеся, потемневшие, были пальцами человека земли, пальцами хлебороба, крестьянина, трудовыми, знающими, умеющими. Василий Антонович смотрел на них с уважением, с теплотой в душе. Его всегда, смолоду, наводил на размышления вид рук человека. Бывая в Эрмитаже, в Русском музее, в московской галерее Третьякова, рассматривал альбомы репродукций с произведений живописи, хранящихся во Франции, Италии, Англии, Германии, он восхищался тем, какое огромное внимание художники обращали именно на руки, какое придавали они им значение, создавая свои полотна. Не только лицо, не только складки вокруг рта или на лбу, не только выражение глаз, но и руки, руки, и чаще всего именно они, руки, ярче всего свидетельствуют о человеческом характере. Изнеженные руки многочисленных красавиц Тициана, руки Моны Лизы Леонардо да Винчи, руки рафаэлевских красоток — это просто красивые женские руки. Но руки людей труда и подвига, рабочих и воинов, рабов и каменщиков на полотнах Иванова и Тинторетто… Не надо видеть лиц, достаточно этих рук, чтобы судить о жизни, о порывах чувств, о душе, о судьбах тех, кому принадлежат те руки. Труд создал человека. А труд, пока мы его еще не переложили полностью на железные плечи машин, это прежде всего руки. У каждого свое отношение к труду, и у каждого свои, не похожие на другие, руки.

Руки Федора Федоровича Кузина, неторопливые, спокойные, наводили Василия Антоновича на мысль о том, что нет дела, которое бы они не смогли сделать. Василий Антонович этого не знал, но он не ошибался в своих предположениях. Кузин лепил из глины фигурки людей и зверушек, он резал по дереву кружевные орнаменты, он расписывал шкатулки не хуже палешан, он мог починить часы, мог разобраться в моторе автомобиля, мог зерновую сеялку наладить так, что она высевала мелкие семена моркови, мог переносить пыльцу с цветка на цветок и получать неслыханные гибриды растений. Такие люди с пальцами шероховатыми и твердыми, как железо, подковывали блох, делали птичьи крылья для полета с кремлевских башен, на весельных лодках ходили через Черное море к Царьграду, мечами харалуж-ными рубили тевтонских рыцарей у Вороньего камня на чудском хрупком льду.

— Уж это ваше дело, партийное, Василий Антонович, — говорил Кузин, заклеивая цигарку. — Поворачивать мозги к науке, к правильной агротехнике, к самостоятельному рассуждению.

Станция была в шести километрах от Старго-рода, строения и поля ее раскинулись на берегу красивого озера. Место было отличное, воздух хороший. Лаврентьевы жили здесь в отдельном домике. Клавдия пригласила Василия Антоновича обедать.

В доме была почти лабораторная чистота. Даже двое ребятишек — девятилетний Мишка и шестилетняя Люська — не могли ее нарушить. За ними присматривала строгая старая няня.

За обедом разговор шел все о том же — о предстоявшем весеннем севе, уже местами начавшемся, об урожайности, о механизации сельского хозяйства.

— Вам всем правильно Центральный Комитет внушает, — сказала Клавдия, разливая суп по тарелкам. — Конечно, тяжелая промышленность — основа основ, это каждый из нас еще со школьной скамьи знает. Но и сельское хозяйство не меньшая основа основ. Не будет хлеба у металлургов — и металлургия не пойдет. Дорогой Василий Антонович и дорогой Петр Дементьевич, если вы хотите быть настоящими политиками, никогда не ослабляйте внимания к сельскому хозяйству.

Василий Антонович давно заметил, что Клавдия называет Лаврентьева всегда по имени-отчеству: Петр Дементьевич, не применяя никаких уменьшительных. В этом было что-то немножко приподнятое, торжественное.

— Есть, Клавдия Михайловна, — ответил он по-военному четко. — Есть не ослаблять внимания к сельскому хозяйству.

Разговор зашел об успехах высокогорцев, об Артамонове. Клавдия выслушала все, что говорилось о нем, заметила:

— Не знаю почему, но я не очень симпатизирую вашему Артамонову.

— Как «не знаю почему»? — Лаврентьев рассмеялся. — Потому, конечно, что не твой муж на его месте. Разве ты можешь допустить мысль о том, что кто-то способен сделать какое-либо дело лучше твоего мужа!

— Ты шутишь, Петр Дементьевич. А я всерьез говорю. Мне непонятно, как можно за один год выполнить три годовых плана. Или план никуда не годился, был до крайности занижен. Или тут вранье. А если нет вранья, значит, разоряют они область. Ты же сам говорил, что из Высокогорья к вам за кормами ездят. А что это такое?..