— Железный мужик! — сказал кто-то. — Через все переступил. Через личное, через обиду, через критику. Честно говоря, я его вчера выбросил из бюллетеня. Сегодня бы оставил. Даже бы жирной чертой подчеркнул.

В этот же день собралось и новое бюро. Огнева не было на привычном месте. Был Владычин, немножко смущающийся, тихий; пытливым, прощупывающим взглядом он посматривал на Василия Антоновича.

Вечером Юлия сказала:

— Василий Антонович, я хотела дождаться Сони. Но Соня неизвестно еще когда вернется.

— Почему — неизвестно? Скоро теперь. Буквально через несколько дней.

— Ну все равно, это уже особого значения не имеет. Мы поженились с Игорем. И я, хочешь не хочешь, должна переехать к нему. Я его жена, Василий Антонович.

Василий Антонович не долго думал над тем, кто такой этот «Игорь».

— Ах так? — сказал он. — Ну да, да, да. Я тебя, Юлия, поздравляю. Но почему же спешка? Соню бы подождала…

— Теперь мне просто неудобно у вас жить. И без того получается не совсем ладно: два секретаря обкома женаты на сестрах. Родственные связи. Семейственность.

— А что же делать? Не резать же одного из нас или кого-либо из вас, сестер? Словом, раз ты жена, слушайся его. Мой голос веса уже не имеет.

Он обнял ее, кажется, впервые в жизни, поцеловал в щеку. Черт ее принес полтора года назад в Старгород! Злился тогда на эту красивую, молодую, по его мнению, беспутную бабу. А вот привык, вновь и как-то по-новому вошла она в семью. Теперь отрывать надо было живое. Все расставания отвратительны. Любое из них — разграбление души. Шурка уходит, Юлька уходит…

— Взбесились вы все! — сказал он и ушел в спальню. Сел за столик Софии Павловны, трогал разложенные на нем ее карандашики, приспособления для маникюра, переставлял флаконы. И о чем-то думал. Но о чем — объяснить толком бы не смог.

Софию Павловну доставили на санитарном самолете. У нее было двустороннее воспаление легких, как сказал врач: крупозное и тотальное. Температура была за сорок. София Павловна по временам теряла сознание. Но сознание ее прояснилось, когда она увидела испуганные глаза Василия Антоновича, вместе с Александром и Юлией встретившего самолет в аэропорту.

— Васенька, — сквозь кашель сказала София Павловна. — Родненький… Не хочу в больницу. Пожалуйста, не надо больницы. Не отдавай меня в больницу. Я хочу домой. Я так давно не была дома. Я хочу домой… Ведь это не заразная болезнь, ты же сам знаешь.

Чудачка, она еще объясняла, что ее заболевание не грозит ему инфекцией, будто бы случись у нее хоть сыпной тиф, хоть чума или холера, будто бы и в том случае это могло его испугать.

Василий Антонович посоветовался с медиками, и Софию Павловну отвезли не в больницу, а домой. Юлия, Александр и даже Майя — все превратились в сиделок возле ее постели. В помощь им больница прислала медицинскую сестру и дважды в день приезжал врач.

Больную пичкали порошками, каплями, микстурами, делали уколы. Она металась в жару, корчилась от ужасающей силы кашля. Ей было больно, она стонала в беспамятстве. Но когда по временам приходила в себя, благодарно всем улыбалась.

Возвращаясь домой, Василий Антонович выдворял из спальной и добровольных и профессиональных сиделок, усаживался возле Сониной постели сам, дремал возле нее; просыпаясь, вслушивался в ее торопливое, хриплое, незнакомое дыхание. София Павловна редко болела; к нездоровью ее Василий Антонович не привык, и потому болезни Софии Павловны его до крайности расстраивали, выводили из равновесия, он боялся их, торопил врачей, чтобы поскорее лечили, торопил Софию Павловну, чтобы скорее поправлялась. «Ну что тебе дать, какое лекарство? — спрашивал то и дело. — Хочешь эту микстуру? Это очень хорошая микстура. А может быть, вот эти порошки? Очень хорошие порошки». Она соглашалась и на микстуру и на порошки. Ей нравилось, когда он ее лечил, и очень хотелось побыстрее поправиться. В итоге, когда возле нее бывал Василий Антонович, лекарств шло раза в два больше. Дав Софии Павловне или ту микстуру, или эти порошки, он уже через минуту спрашивал: «Ну, как, Соньчик, лучше тебе?» — «Да, конечно, — через силу отвечала она, — значительно. — Она не хотела его расстраивать., — Теперь я очень скоро встану». А через полчаса он вновь предлагал ей какие-нибудь капли или таблетки.

Это были страшные для Василия Антоновича дни. Врачи, отзывая его в столовую, говорили ему, что здоровьем Софии Павловны надо заняться поосновательней. У нее и сердце неважное» и с печенью нелады, и артериальное давление излишне пониженное. Как-то так получалось, что, начиная с войны, со времен многочисленных ранений Василия Антоновича и его долгих лежаний по госпиталям, у них в семье занимались только его здоровьем. София Павловна всегда была здорова, всегда беспокоилась только о нем, о нем, чтобы и он был здоров. Он и стал в конце кон-цов совершенно здоровым, даже никаких недомоганий не знает. А она… Она в этих заботах о нем мало-помалу здоровье свое порастратила. Так нельзя, нельзя, нельзя. Надо немедленно принимать меры, надо отправить Соню на курорт, надо, чтобы она прежде всего как следует отдохнула., Два года в отпуске не была. Затеяла эти раскопки, пропустила лето, вот и надорвалась. То, что там где-то оступилась и, попав в канаву, начерпала в сапоги воды, что не переобулась сразу, а с мокрыми ногами шла три километра по студеному осеннему ветру, — это не главное, — главное, что не отдыхала вовремя и постепенно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, расшатывала свое здоровье, в чем, конечно, в первую очередь виноват и он.

Он просыпался ночью, при бледном свете ночника всматривался в похудевшее лицо Софии Павловны, брал ее горячую руку, слушал пальцами торопливый, неровный пульс. Если она просыпалась, немедленно давал лекарство, спрашивая, конечно: «Ну, как, лучше гебе, лучше, скажи?» Если не просыпалась, мучился от невозможности услышать от нее об этом, но не будил, а все всматривался в нее, даже во сне беспокойную, нервную, страдающую, вслушивался в ее хрипы.

Иногда подкрадывалась мысль: «А что, если она не поправится? А что, если?..» Холодел от этой мысли, и сам был готов метаться по простыням и подушкам в таких же муках, что и Соня, А, может быть, и в ббльших, неизмеримо больших. Нет, этого не могло быть, нет. Он не мыслил свою жизнь без нее. Жизнь без Сони теряла всякий смысл. «Соньчик, Соньчик! Уже время. Прими лекарство. Слышишь?» Она послушно проглатывала очередную порцию какой-нибудь дряни.

А жизнь тем временем шла вокруг своим чередом. Что из того, что тяжело больна Соня, что из того, что в ожидании перелома болезни так изводится он, какой-то Василий Антонович, — область, хорошо потрудившаяся в минувшем году — весной, летом, осенью, щелкала тысячами костяшек счетов, скрежетала сотнями арифмометров, черкала карандашами и чернилами по бумаге и, как говорят в деловых хозяйственных кругах, подбивала итоги. Днем об этих итогах Василию Антоновичу докладывали в его кабинете. Итоги радовали.

— Что ж, Василий Антонович, мы не герои, — сказал однажды Сергеев. — Но государству уже продали мяса в размере одного и восьми десятых годового плана. Продажа продолжается. Мы, в облисполкоме, убеждены, что к концу декабря перевалим за два.

— Мы заложили мощнейший фундамент под дальнейшее развитие хозяйства области! — радовался Лаврентьев. — В новом году рванемся вперед так, что, пожалуй, придется кое от кого перешпиливать кое-кому другому геройские знаки.

— За них, что ли, работаешь, Петр Дементьевич? — пасмурно спросил, Василий Антонович.

— Они тоже штука приятная, Василий Антонович.

Василий Антонович стал рассказывать Лаврентьеву о том, о чем не сказал в свое время, возвратись из последней поездки к Артамонову. Он рассказал о поведении Артамонова в тот день, когда ему вручали награду в Кремле, о тех сложных и тяжких чувствах, какие, по предположению Василия Антоновича, испытывал Артамонов, принимая из рук Ворошилова красные коробочки с орденом Ленина и Звездой Героя.