– Он ведь был твой любовник, правда? – спросил он, неожиданно для себя обнаружив, что предпочел бы, чтобы она возмутилась таким предположением против всякой очевидности, – «Глупости! Конечно, нет!».

Но Инге и не подумала отрицать, а только постаралась удостовериться в его, Ури, благоразумии:

– Я надеюсь, ты не станешь ревновать к прошлому?

А благоразумие, как назло, подвело. «И еще как стану!» – пронеслось у него в голове, но он попытался скрыть это от нее и промолчал, хоть прекрасно знал, что она видит его насквозь.

– И напрасно! – сказала она. – Эта история уже давно поросла травой забвения.

Тут она не то, чтобы просто врала, но уж точно искажала правду, и Ури не выдержал:

– Быстро же эта трава растет! Еще и года не прошло, как твой Карл сбежал...

Однако Инге не дала ему закончить его разоблачительную тираду:

– «Еще и башмаков не износила», да? Будем считать заседание суда открытым?

– Будем, – согласился Ури. – И начнем сначала. Кто же он такой, твой Карл?

– Что за странный вопрос! Ну, работал парень у меня в свинарнике, забивал свиней...

– Просто работал – и все? Не надо, Инге. Я ведь знаю, что он человек непростой.

– Откуда ты можешь знать, что за человек Карл?

– От Клауса.

Инге захохотала:

– Это же надо – от Клауса! Более надежного свидетеля ты не мог представить?

– Напрасно ты смеешься. Клауса, конечно, трудно назвать гигантом мысли, но в его дырявой голове есть забавная способность магнитофонно записывать особо полюбившиеся ему фразы. Ты не поверишь, но в основном это фразы Карла.

– Например?

– Например: «Все запреты придуманы нарочно для меня, чтобы мне было что нарушать». Хочешь еще?

– Ну?

– «Я живу в социальном вакууме – без дома, без семьи, без будущего, но зато и вне этой бездушной камнедробилки». Узнаешь?

– И все это произнес Клаус? Он, бедняга, и слов-то таких не знает.

– Я же сказал тебе: он – магнитофон. А магнитофон никаких слов не знает, он только воспроизводит при нажатии кнопки то, что было записано раньше.

– Странно, почему он ничего подобного никогда не воспроизвел мне?

– Может, потому, что тебе не хотелось нажать на нужную кнопку. Будто ты не догадываешься, какую кнопку у Клауса надо нажать тебе. Бедняга влюблен в тебя по уши.

– Ну, а какую кнопку надо было нажать тебе?

– Примерно ту же самую. Я ведь теперь соучаствую в его эротических снах о тебе.

– Что значит – теперь? С каких пор?

– Раньше он видел сны о тебе и о Карле. Он обожал Карла как объект твоей любви. Теперь он обожает меня за то же самое.

– Ну и фантазии у тебя! Кто из вас начитался Фрейда – Клаус или ты?

– Боюсь, что Фрейда начитался Карл. Иначе почему бы он нанялся к тебе забивать свиней?

Инге, не отвечая, взяла свой бокал, покрутила его в пальцах, полюбовалась прохладным отблеском жидкости в хрустале и начала отхлебывать вино мелкими глотками.

– А как ты думаешь, почему? – после долгой паузы спросила она.

– Может, потому, что ты ему, как и мне, регулярно подсыпала в вино приворотное зелье?

Ури предполагал сказать это в шутку, но почему-то слова его прозвучали вызывающе и даже враждебно. Инге отшатнулась, как будто он ее ударил, и уронила бокал на поднос. Бокал не разбился, но угрожающе зазвенел, отчего за закрытой дверью жалобно заскулил Ральф. Он недвусмысленно намекал хозяйке, что в интересах ее же собственной безопасности ей не следует пренебрегать своим верным стражем. Инге твердой рукой водворила бокал на поднос и, не сделав никакой попытки утихомирить пса, обернулась к Ури.

– Выходит, Марта сыграла свою игру правильно, – сказала она печально – Она вбила клин между нами так ловко, что даже приворотное зелье не помогло.

– При чем тут Марта? – огрызнулся Ури, хотя отлично знал, при чем.

Но Инге не успела ему ответить, потому что в этот момент к пронзительным завываниям Ральфа присоединился знакомый колокольный звон.

– Ну вот, только проблем с Отто мне сейчас недостает! – поморщилась Инге и поспешно нашарила ногой стоящие под креслом комнатные туфли.

– Что ему вдруг понадобилось среди ночи? – риторически спросил Ури.

– Наверно, у него тоже саднит сердце после сегодняшнего представления.

– С чего бы это? По-моему, он очень весело аплодировал артистам.

– Я думаю, ты ошибаешься, – Инге подхватила поднос и пошла к дверям.

– Ты не всегда так сразу бежишь на его зов, – упрекнул ее Ури, чувствуя себя одновременно виноватым и обиженным.

Как только Инге отворила дверь в коридор, Ральф тут же сменил скорбный вой на радостный визг и, чуть не сбив ее с ног, восторженно бросился передними лапами ей на грудь. Инге стряхнула с себя его тяжелые лапы и позвала ласково:

– Пошли со мной, псина.

– А я? – спросил Ури – Мне тоже идти?

– Не нужно, ты его раздражаешь.

– Кого – этого? – Ури кивнул на Ральфа.

– И этого, и того. Так что лучше оставайся тут. Я тебе позвоню, если будет нужно. Только не засыпай подожди, пока я вернусь – мы ведь не договорили.

– Что же мне пока делать, телевизор смотреть, что ли?

Инге остановилась на пороге:

– А ты подумай.

– О чем мне думать в три часа ночи?

– Я дам тебе тему для размышлений: представь себе, что Карл – тот самый профессор, радикальные взгляды которого когда-то казались мне откровением.

И вышла в темноту на колокольный зов, оставив Ури наедине с Карлом, который оказался бывшим профессором, бывшим любовником, бывшим гуру и Бог знает кем еще.

Инге еще с порога поняла, что на этот раз Отто и впрямь не в порядке, безо всякого притворства. Вообще-то за эти годы он сам приучил ее не слишком доверять его театральным спектаклям с предсмертными хрипами и закатившимися глазами, но сегодня он даже выглядел не так уж драматично – наверно, потому, что страдал истинно, а не напоказ. Сердце Инге сжалось от смешанного чувства жалости и вины: страсть к Ури – или любовь, или просто наваждение, кто знает? – захватила ее настолько, что она последнее время совсем забросила отца.

Пытаясь удержать его жалкую искусственную руку, слабо, но настойчиво колотящую в рельс, она несколько раз повторила утешительно:

– Все в порядке, Отто, успокойся, я здесь.

Но он, не замечая Инге, продолжал упорно отстукивать что-то короткое и незнакомое – вроде бы одно слово, которое она не смогла сразу расшифровать, хоть и привыкла схватывать на лету не слишком сложные требования и просьбы отца. Поспешно закатывая рукав его ночной сорочки, чтобы измерить ему давление, она пыталась понять, чего он добивается. Выходило что-то несусветное, вроде «не нагрела» или «обгорела». Решив, что это бред, Инге мысленно отмахнулась от его настояний, тем более что давление оказалось угрожающе высоким. Она нашла в настенной аптечке нужную ампулу и, быстро наполнив шприц, отстегнула протез, – поразительно, но именно сегодня, словно предчувствуя приступ, отец ни в какую не согласился снять протез перед сном, – перетянула культю повыше локтя резиновым жгутом и стала искать подходящую вену для укола. Она надеялась, что ей удастся приостановить развитие гипертонического криза – очень уж не хотелось тащить старика среди ночи в больницу, да и сил, честно говоря, на это не было. Пока она медленно вводила в вену лекарство, обрубок отцовской руки продолжал ритмично дергаться в ее ладони, наверняка отстукивая то же самое непонятное слово. Но после всех сегодняшних передряг у нее просто не было сил напрячься, чтобы распознать нечеткие знаки его воли.

Лекарство, слава Богу, подействовало почти сразу – уже через несколько минут веки Отто дрогнули, и он открыл глаза. Взгляд, правда, был еще затуманенный, но он быстро прояснялся, да и цвет его лица начал постепенно возвращаться к норме, так что с больницей можно было, пожалуй, повременить. Заново измеряя отцу давление, которое, к счастью, тоже плавно спускалось к нормальному, Инге мучилась вопросом, связан ли этот ночной приступ с давешним спектаклем? Или просто старику уже не под силу такие торжественные выезды и многолюдные праздники?