Когда они вошли в кухню и зажгли там свет, я осторожно, на цыпочках прошел в свинарник и хотел вывести оттуда Ганса, но вдруг сообразил, что фрау Инге скоро должна прийти забивать свиней на завтра. Я представил, как она заходит в свинарник, ищет кабанчика № 15, – она ведь не знает, что его зовут Ганс, – это наш с ним секрет, – и не может найти. Ужас, что она может тогда натворить: поедет, например, к мамке и потребует, чтобы я вернул Ганса!

Чтобы она не заметила, что Ганса нет в свинарнике, я решил выпустить во двор всех свиней – пусть немножко погуляют. А потом, когда их загонят обратно, будет такая неразбериха, что фрау Инге может подумать, будто кабанчик № 15 заблудился где-нибудь во дворе – двор у нас огромный и весь засажен деревьями. Не станет же она среди ночи бегать по двору и звать Ганса, тем более что она не уверена, что его зовут Ганс. Я открыл обе створки дверей, сбросил крючки со всех загородок и сказал:

– Эй! Свинки! Идите гулять!

Но свиньи ужасно дурные – они сбились в кучу по колено в дерьме, уставились на меня своими свиными глазками и захрюкали хором. Они были так похожи на мамку, – не когда она сердится на меня, а когда слушает песни по радио и подпевает. Я схватил метлу и начал шлепать по розовым задам тех, которые стояли впереди.

– Дуры! – заорал я шепотом, чтобы фрау Инге не услышала. – Идите гулять, а то я запру дверь и вы останетесь тут навсегда!

Не знаю, что подействовало на передних больше – моя угроза или моя метла, – но все они разом двинулись к открытой двери. А задние ринулись за ними, будто боялись отстать, – они перли вперед, совсем как люди, отталкивая друг друга от дверей, чтобы выскочить наружу раньше других. Чтобы вывести Ганса, мне пришлось дождаться, пока все свиньи выйдут, и я очень боялся, что фрау Инге выглянет в окно и увидит, как они толкутся по двору. Но она была, видно, чем-то занята и в окно не смотрела, так что я спокойно взял свой велосипед и вышел из замка на дорогу.

Было совсем темно – хорошо, что у меня на руле теперь есть фонарь. Но оказалось, что по нашей крученой дороге невозможно ехать на велосипеде вниз и тащить за собой Ганса на поводке: у него ножки слишком короткие, чтобы он мог за мной успеть. Я попробовал несколько раз и так, и этак, но у меня ничего не вышло, и мне пришлось пойти пешком. Это было очень трудно – одной рукой удерживать велосипед, чтобы он не скатился вниз, а другой – тащить Ганса, который вдруг струсил и начал рваться обратно во двор. Я мог бы объяснить ему, что если он вернется, то сегодня ночью его зарежут, но мне не хотелось его пугать, он и так стал слишком нервный, а я терпеть не могу нервных, я с ними сам становлюсь нервный.

Всю дорогу я думал, как лучше – спрятать Ганса у себя дома или отвести подальше в лес. Я бы, конечно, хотел взять его к себе, но боялся, что мамка учинит скандал. И я решил завести Ганса в лес подальше от замка и оставить там на несколько дней, пока я не уговорю фрау Инге не резать его. А я ее обязательно уговорю, если даже для этого придется рассказать ей, что его зовут Ганс, – она ведь не сможет его зарезать, когда станет называть его не по номеру, а по имени!

Мы с Гансом и с велосипедом очень долго шли по дороге, так что даже велосипед устал. Сперва мы перешли через мост и прошли мимо красивого щита, на котором, не знаю для кого, написано «Добро пожаловать в Нойбах!» – ведь наша дорога в Нойбахе кончается, и никто чужой мимо нас не ездит. Потом мы свернули на шоссе, ведущее из Нойбаха в город, и тоже шли долго, пока не дошли до тропинки на Чертов Палец. Мы свернули на эту тропинку и прошли еще немножко, хоть мне было страшно и без Ганса я бы ни за что туда не пошел – кто знает, каких ведьм и духов можно там встретить среди ночи?

Сначала я привязал Ганса к дереву, чтобы мне было легко его завтра найти. Но потом я подумал, что будет, если вдруг кто-нибудь злой захочет его обидеть, а он не сможет убежать. Тогда я отвязал Ганса, снял с него ошейник, вскочил на велосипед и помчался обратно на шоссе. Он громко хрюкнул и во всю прыть пустился за мной, но хоть я несколько раз зацепился за ветки и чуть не упал, он не мог угнаться за мной на своих коротеньких ножках и быстро отстал. Я выехал на шоссе и, не останавливаясь, помчался в деревню, чтобы не слышать, как он визжит мне вслед, – ведь я так и не объяснил ему, почему я его бросил в лесу среди ночи. Но хоть я знал, что я его спас, мне все равно хотелось плакать, когда я представлял себе, как он бродит в темноте один-одинешенек.

Перед поворотом на Вормс Ури слегка замедлил скорость, раздумывая, – заехать туда или нет? Заезжать, собственно, было незачем: если очередное письмо от матери даже и пришло, брать его сегодня было необязательно: из почтового ящика оно никуда не денется. На душе у Ури было достаточно скверно и без упреков матери. Он проглотил крошечную каплю слюны, затаившуюся под пересохшим языком, чтобы убедиться, что тугой комок в горле слегка расслабился, – хорошо было бы выпить чашечку кофе и, пожалуй, даже попытаться что-нибудь съесть. Он ускользнул из замка без завтрака, чтобы удрать до того, как Инге проснется, а кроме того, его сильно мутило после ночных подвигов в забойной камере. В принципе он должен был быть доволен собой: ведь шутка ли, он умудрился прикончить трех свинок одну за одной без единого позыва на рвоту! Однако никто не мог бы назвать этот процесс приятным и возвышающим душу.

Ури припарковал фургон возле придорожного кафе и вошел в полутемный, облицованный деревом зал. Бледная сонная официантка поставила перед ним на темное дерево стола белую фаянсовую чашку, белый фаянсовый кувшинчик с кофе и другой, поменьше, со сливками. Ури отхлебнул первый глоток, который горячим толчком ускорил ток его крови, вялый после слишком короткого сна. Откуда-то из-под ложечки навстречу кофе поднималась крутая волна затаившегося там с ночи рвотного спазма, но Ури сумел погасить ее вторым глотком. После третьего глотка он откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, представил себе предстоящий ему сегодня маршрут.

Уезжая из замка, Ури оставил на столе в кухне короткую записку о том, что он сам забил свиней и сам отвезет их туши в ресторан и на колбасную фабрику, а потом поедет сдавать свои вещи в чистку. Он так и написал «свои вещи», – на всякий случай, если кому-нибудь вздумается потом проверять. Вещи он оставил в химчистке в Ландау, выкроив таким образом, время на поездку в Гейдельберг, куда его настойчиво звал неожиданно открывшийся в нем охотничий инстинкт. Он и сам не знал, почему он утаил от Инге случайно найденный им ключик от почтового ящика Карла, но чувствовал, что будет лучше скрыть от нее пока и свою находку, и свою поездку в Гейдельберг. Сейчас, когда вторая чашка кофе окончательно прояснила ему мозги, он сообразил, что напрасно не заехал в Вормс, – письмо от матери помогло бы ему объяснить Инге, где он болтался весь день. И хоть он не мог бы сказать, что он рассчитывал обнаружить в почтовом ящике Карла, смутное предчувствие подсказывало ему, что именно там должен быть ответ на вопрос, куда девался Гюнтер фон Корф. А знать это было необходимо на случай, если кто-нибудь придет искать его по наводке Руперта, – неважно, кто это будет, «они» или полиция.

Выводя фургон со стоянки, Ури глянул на часы – было еще достаточно рано, чтобы успеть смотаться в Гейдельберг, а на обратном пути заехать в Вормс. Погода стояла прекрасная, шоссе, не знающее ограничения скорости, мягко стелилось под колеса. Он только не учел сложного переплетения улиц в Гейдельберге, по которым ему пришлось изрядно попетлять в поисках нужного почтового отделения. Когда он преодолел и это препятствие и, зажимая в кулаке заветный ключик, подошел, наконец, к заполненной белыми дверцами стене, выходящей на устланный ковром опавших листьев бульвар Королевы Луизы, сердце его отчаянно колотилось.

Он отыскал глазами нужный номер, но прежде, чем отпереть дверцу, опасливо оглянулся через плечо, – не следят ли за ним? И хоть Ури тут же обозвал себя трусом, он все же не решился сразу сунуть ключик в ярко чернеющую на белом фоне скважину. А вдруг все же следят?