– А что случилось с остальными? – спросил Ури, который слушал ее рассказ, затаив дыхание, как ребенок сказку.

– Ничего с ними тогда не случилось. Напрасно они забаррикадировали вход в зал, никакого рейда в тот день не было, и Марике благополучно увезла свой ящик с ружьями обратно в Берлин. Уж не знаю, как ей удалось провезти его через все кордоны Восточной Германии. Я даже подозреваю, что именно они и посылали ее к нам. Но я больше не вернулась в Коммуну. После той ночи они мне стали противны, я просто не могла их больше видеть. Однако оказалось, что немыслимо, выйдя из Коммуны, остаться в университете. Мне пришлось убраться из Гейдельберга и сдавать экзамены за тот год экстерном.

– Они что, угрожали тебе?

– Не то, чтобы прямо угрожали, но смотрели на меня, как на врага. А их невозможно было игнорировать, их было слишком много. Потом я узнала, что доктора Хорманна и двух других заводил арестовали за подстрекательство к беспорядкам, и Коммуна распалась. Члены ее разбрелись кто куда. Были такие, которые потом вступили в террористические группы, участвовали в терактах и были арестованы – некоторые все еще сидят в тюрьмах. А одну девушку – Зильке Кранцлер, жуткую уродину, с которой я вместе училась, – до сих пор разыскивает полиция. Можно считать, что она сделала карьеру: ее портрет ты можешь увидеть на дверях всех почтовых отделений Германии.

– Подумать только, мне и в голову не приходило, что у тебя такое богатое прошлое!

– Ничего себе – богатство! Я просто испортила себе жизнь.

– Ты что, так больше и не вернулась в университет?

– Нет, я снова начала летать. Мои деньги как раз подошли к концу, а я почему-то не могла зарабатывать на жизнь, как другие студентки. Оказалось, что я толком не гожусь ни в няньки, ни в официантки.

И тут он спросил то, что должен был спросить давно, с самого начала. Инге даже начала уже недоумевать, – неужто не спросит?

– А какое отношение ко всему этому имеет Карл?

– С Карлом я тогда еще не была знакома, – чистосердечно призналась Инге, сама поражаясь тому, что было такое время, когда еще она не была знакома с Карлом.

В этот миг площадь вдруг озарилась ярким светом множества разноцветных прожекторов, разом вспыхнувших на крышах домов, окружающих собор. Лучи прожекторов были направлены так, что Инге на мгновенье показалось, будто собор оторвался от земли и устремился вверх, в заоблачные дали, куда долетают только ангелы и реактивные самолеты.

– Смотри, вон наш Руперт! – воскликнул Ури.

– Где?

– Вон, видишь? На ступенях собора!

Инге перегнулась через узкий подоконник и увидела далеко внизу седую голову и голубой пиджак Руперта, а рядом с ним тоненькую фигурку Ульрике. Вздымая вверх руку с зажатой в ней пачкой листков, Руперт что-то говорил, обращаясь к снующей вокруг пестрой толпе, – до Инге доносился только звук его голоса, но слов она не могла разобрать, да и не хотела. Закончив говорить, он размахнулся и бросил листки в текущий мимо него людской поток. Листки, подхваченные легким вечерним ветром, закружились над головами прохожих и спланировали им под ноги. Некоторые из прохожих наклонились и подняли маленькие светлые квадратики, упавшие к их ногам, остальные прошли по ним, не обращая внимания. Облокотясь о подоконник рядом с Инге, Ури наблюдал, как Ульрике вынула из висящей у нее на плече сумки новую пачку листовок и протянула ее Руперту. Он взял их и снова обратился к толпе.

– Интересно, – спросил Ури без особого любопытства, глядя на развевающиеся на ветру седые локоны Руперта, – нашла ли эта сексуально озабоченная курочка какого-нибудь партнера, готового смотаться с ней сегодня ночью во Франкфурт?

«Отто, можешь не волноваться, что план замка пропал,» – сказала ему Инге, мгновенно порхнув губами по его щеке и тут же отстраняясь. Небось от своего еврейчика она не отстраняется так поспешно. Вчера перед ужином Отто наблюдал из окна, как еврейчик подводит под крышу каменную пристройку к свинарнику, которую начал еще Карл, и видел, как дочь подошла к нему сзади и без всякого стеснения прямо так и присосалась к его шее. А он, мерзавец, уронил мастерок, которым до ее прихода разравнивал цемент, и мало того, что, не оборачиваясь, откинулся назад, чтобы ей было сподручней его целовать, так еще вдобавок протянул назад свои грязные руки и прижал ее к себе. В этой дурацкой позе они застыли и простояли так, чуть покачиваясь, наверно, целый час. Отто едва с ума не сошел, ожидая, когда они, наконец, вспомнят о нем и позовут его ужинать, но они и не думали разлепляться. Он хотел было начать бить в рельс, чтобы прекратить это безобразие, но сообразил, что не стоит даже стараться: этих двоих сейчас воистину даже водой не разольешь.

Отто закрыл глаза, опять переживая вчерашнюю невыносимую сцену, а Инге продолжала как ни в чем ни бывало, совершенно не замечая его страданий:

– Я привезла из Байерхофа другой план. Может, не такой подробный, как тот старый, но тоже достаточно хороший. Хочешь посмотреть?

Ну конечно, он хотел посмотреть, еще как хотел! Ему очень важно было узнать, что значит «не такой подробный» – есть ли там главное? То, ради чего он спрятал старый план. Тот был действительно подробный – Отто заказал его за большие деньги хорошему специалисту через несколько лет после войны, когда понял, что если он хочет выжить и сохранить фамильный замок, то должен кое-что тут перестроить.

Инге подвезла Отто к столу, надела ему на нос очки, и он напряженно уставился на хрустящий лист, который она услужливо расстелила перед ним. Что и говорить, государственная организация не способна была выполнить работу так тщательно, как выполнил ее за деньги хороший специалист: отпечаток на листе был довольно туманный, и Отто никак не мог разглядеть, есть ли там то, что он хотел бы утаить, или нет. Он не хотел привлекать внимание дочери к тому месту плана, которое его интересовало, но никак не мог сориентироваться, в какой части плана это место искать. Не поднимая головы, он покосился на Инге – слава Богу, она стояла слева от него, и он мог смотреть на нее исподтишка. Она склонилась над планом из-за его плеча, так что ее щека почти касалась его лица. Он на миг представил себе, как она придвигается ближе, прижимается щекой к его щеке и долго-долго стоит рядом с ним, чуть покачиваясь и согревая своим теплом его умирающее тело. Если бы она сейчас это сделала, он бы, может, расчувствовался и во всем ей признался. Но ей такое и в голову не пришло – зачем он ей, когда у нее под рукой есть классный племенной жеребец, – правда, не совсем подходящего племени, но ей, как видно, именно это в нем и нравилось.

А раз так, те его, Отто, задача состояла в том, чтобы не допустить этих двоих туда, куда им не следовало лезть. Для начала он притворился, что внимательно всматривается в план, а на самом деле он просто тянул время, чтобы придумать, как заполучить план хотя бы на пару часов. К счастью, несмотря на его физическую немощь, мозг его пока работал отлично, и он быстро сообразил, что надо сделать. Он с гордостью подумал о себе, что есть еще порох в пороховницах, только нет ни души, которая могла бы его сообразительность оценить. Даже Габриэле – а она сегодня понимала его лучше, чем кто-либо другой, – даже ей не решился бы рассказать, как ловко он задумал обвести вокруг пальца свою непутевую дочь.

Наспех просчитав в уме все варианты, он горько застонал и закрыл глаза. Какая жалость, что он не мог заслонить их ладонью, – это бы выглядело куда убедительней, – впрочем, не беда: его уловка сработала и так.

– В чем дело, папа? – встревоженно спросила дочь.

«Проклятые глаза, – отстучал он, – отпечаток такой мутный, я ничего не могу разглядеть.»

– Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? – она прямо из кожи лезла, чтобы его задобрить: небось, боялась, что он запретит ей перестраивать замок.

«Как ты можешь мне помочь? Лучше всего включи мне еще одну сильную лампу и оставь на вечер этот план мне. Я рассмотрю его на досуге.»