А тем временем польский генерал Пискор Тадеуш, командующий свежеиспечённой армией «Люблин», вместе со своим конниками и пехотой себе ещё войска подчинил оставшиеся: Варшавскую бронемоторизованную бригаду, что между Демблином и Сольцами оборону держала, да ещё семь пехотных батальонов и сто сорок пушек… Вот на них-то нас и бросили, мою камфгруппу…

Командование моё остатками нашей части долго не продлилось. Как только я сообщил командованию войск в Китае о том, что больше нашей эскадры нет, сразу поступил приказ: самолёты передать японцам, а пилотам немедленно возвращаться в Бирму. Чем мы и занялись сразу же, после получения письменного подтверждения полученного по телефону распоряжения. Конечно, обидно было покидать поле боя побеждёнными, но здесь начальство рассудило здраво: лучше быть побеждённым, но живым. Чем победителем, но мёртвым. Японцы были очень вежливы, но в их взглядах я увидел признаки обречённости. Пусть Страна Восходящего Солнца была ещё сильна, но наиболее здравомыслящие офицеры понимали, что против объединённых сил Союза им не выстоять. Да мы тоже чувствовали, что против моего родного тевтонского гения, подкреплённого неисчерпаемыми русскими запасами сырья и невероятными людскими ресурсами Британии и её союзникам придётся очень тяжело. Настораживала позиция САСШ, которые могли бы вмешаться, чтобы повернуть маховик истории вспять, но янки отсиживались за океаном, явно надеясь на то, что бескрайние водные просторы защитят их от опасного врага. Тогда я впервые понял, что вскоре нам предстоит последний и решительный бой. Бой за право на существование вообще…

В Рангуне меня ждало письмо от жены. Маша писала, что ожидает ребёнка, и эта новость вывела меня из состояния отчаяния. В которое я погрузился после разгрома в Китае. Там же нас немедленно погрузили в самолет, и мы срочно вылетели назад, в Британию. Уже через четыре дня, донельзя вымотанные длительным перелётом мы ступили на землю Островов. Сразу же с аэродрома нас отвезли в военную разведку, где мы представили подробнейшие отчёты о своей неудавшейся командировке. Сдав толстые пачки ответов на предоставленные нам вопросники и подписав бумагу о неразглашении, мы получили недельный отпуск для отдыха. Поймав такси, я помчался домой, где меня ждала жена. Встреча была бурной. Маша разрыдалась от счастья, увидев меня целым и невредимым. Она почти не изменилась, только слегка округлилась, да в глубоких, как ночь, глазах появилось незнакомое доселе выражение грядущего материнства… Утром она позвонила на работу в III Интернационал и предупредила, что берёт отпуск в связи с моим приездом. Товарищи обрадовались, но настоятельно порекомендовали мне зайти в ближайшее время. Не могу сказать, что меня это сильно обрадовало. Если откровенно, то после того, как я стал офицером Королевских ВВС и достаточно уже повоевав, хотелось покоя и спокойной семейной жизни, тем более сейчас, когда я должен буду стать отцом. Но я знал, что покой и мирная передышка в Европе продлятся недолго, и именно сейчас нам необходимо объединится со всеми, кто поможет нам, нет, не раздавить, хотя бы сдержать поднимающую голову коричневую гидру. По выезде из Рангуна нам вручили жалование и боевые, поэтому денег у меня было много. По сравнению с недавним бедным прошлым. Мы решили вместе с женой сходить куда-нибудь поужинать, а пока просто погулять по Лондону. Благо день был просто великолепный: ярко светило осеннее солнце, в пронзительно синем небе изредка проплывали снежно белые облака. Посвистывали неугомонные пичуги. Купив в ближайшей булочной батон мы вышли на Пикадилли и кормили воробьёв. Шумные задиры устроили настоящую свалку, дерясь за добычу. На лице моей жены светилась счастливая улыбка, я обнимал её одной рукой за плечи… Потом мы просто сидели на лавке, обнявшись и наслаждаясь минутой покоя и любви. Нам было просто хорошо. Ушли куда-то коммунисты и фашисты, далёкая пока война. Мимо спешили мирные прохожие, негромко рычали моторами автомобили, звенели велосипедисты, предупреждая задумавшихся лондонцев.

— Если бы так было всегда…

Я встрепенулся и взглянул на жену.

— Извини, ты что-то сказала?

— Если бы так было всегда, — вновь с тоской произнесла Маша, — чтобы не было войны, не лилась кровь, не гибли дети.

Она с тревогой заглянула мне в глаза:

— Ты понимаешь, о чём я?

— Конечно, любимая. Я тоже устал, но долг превыше наших мечтаний. У меня счёт к этим гадам. Личный счёт.

— Ты прав. Вскоре они начнут.

Внезапно на улице всё изменилось, прохожие вдруг устремились к ближайшим заведениям. Мария вздрогнула и прижалась ко мне плотнее.

— Что-то случилось?

— Кажется…

Владелец одного из заведений выставил приёмник на улицу и включил полную громкость:

— …таким образом, Польша начала военные действия против России. На границе, судя по сообщениям русского радио никакого проникновения на территорию страны нет. Линия фронта проходит по государственной границе и удерживается пограничными частями без напряжения. По сообщениям польского радио части Речи Посполитой взяли Брест, Минск, Смоленск, а передовые отряды уже вошли в Москву. Захвачен в плен Верховный Правитель России Кутепов. Жители восторженно приветствуют доблестные польские войска, несущие им освобождение от фашистского ига…

Маша высвободилась из моих объятий, затем поднялась со скамейки и зябко подняла воротник:

— Пойдём домой, я замёрзла…

— Но на улице тепло…

Она топнула ногой:

— Как ты не понимаешь?! Это — начало конца!!!

Словно молния пронзила меня — а ведь она права! Гитлер и Муссолини не останутся в стороне, а после того, что я видел в Китае, они разорвут Польшу на части за пару недель, и съев добычу не остановятся, а пойдут дальше, войдя во вкус…

После того, как мы испытали наши тяжёлые «Ме-264» в боевых условиях и убедились в их надёжности, в головах моих пилотов возникла бредовая мысль — совершить налёт на Токио и другие острова Империи. Конечно, это была чисто политическая акция, но получилось так, что именно это поддержало боевой дух наших наземных частей, ведущих тяжёлые оборонительные бои и заставило некоторые горячие головы на Западе призадуматься о смысле того, что происходит сейчас в мире. Технические данные машин вполне позволяли нам достигнуть не то что Островов, но и совершить полёт на Нью-Йорк и обратно без посадок и дозаправок. Только вот как вернуться, когда на нас навалятся озверевшие японцы, ведь их новейшие истребители свободно могли взобраться на высоту в десять тысяч метров, в то время, как у нас максимальная была восемь… истребителей сопровождения такой высотности и дальности мы в тот момент не имели. Поэтому я и не хотел рисковать ни машинами, ни, тем более, экипажами. Нам и так хватало работы по поддержке обороняющихся частей Восточного фронта. Тем более, что части из центральной России только начали выдвигаться из мест постоянной дислокации. Но всё же меня убедили, и я обратился с рапортом о разрешении первого «Большого Рейда», как мы впоследствии прозвали такие полёты: Монгольская губерния — Китай — Метрополия — Владивосток — Монголия. В ставке генерала Врангеля раздумывать долго не стали, и взвесив тщательно все «за» и «против» такое разрешение дали. Мы ещё и ещё отрабатывали маршрут, изучали карты местности, механики ещё и ещё раз проверяли наши гигантские «Мессершмиты», оружейники осматривали бомбы, предназначенные для подвески. Стрелки тренировались в управлении турелями, командиры контролировали все работы, производимые с их машинами. Все понимали гигантскую ответственность, ложащуюся на них. И наконец этот день настал…

Восьмое октября одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Два часа ночи. Экипажи занимают места в самолётах, сухо чавкают уплотнители, прижатые люками гермокабин. Первые экипажи занимают положенные места, вторые — устраиваются в комнате отдыха. Щёлкает тумблер, дающий питание — кабина озаряется неверным зелёным светом вспыхнувших приборов. Мои руки слегка дрожат, но я знаю, что с первым оборотом двигателей это пройдёт… Свист сжатого воздуха. Медленно, словно нехотя проворачивается гигантская двухметровая мельница винта первого левого мотора, затем первый выхлоп, раздаётся нарастающий гул, глядя на мотор, из патрубков которого начинает бить пламя, я пропускаю момент начала запуска двигателей правого крыла, и когда перевожу взгляд на них, а потом назад все четыре мотора уже вращают свои винты. Даю газ — пламя вырывается из патрубков, но тут же стихает, вместе с оборотами, опять выбивается… Наконец всё выравнивается, приборы показывают, что моторы прогрелись. Можно стартовать. По внутренней связи командую радисту запросить разрешение на взлёт, несколько секунд, и в наушниках чётко слышится: «Первый большой, вам — взлёт!» Одновременно с этим вспыхивают прожектора, освещая полосу. Отпускаю тормоза шасси и одновременно подаю сектор газа на себя, давая максимальные обороты. Стрелки приборов двигаются плавно, без хаотического мельтешения, значит, всё работает как часы. Качаю рулями — ничего. Всё работает великолепно, на штурвале не чувствуется никаких заеданий. Самолёт трогается и я сразу сбрасываю обороты, давая пятидесяти шести тонной махине неспешно ползти к началу полосы. Правый тормоз, полный газ — «Мессершмит» разворачивается. Далеко впереди вспыхивает зелёная точка фонаря, вот она моргнула. Полный газ, неспешное троганье. И вот уже под стойками шасси начинают стучать стыки бетонных плит, начинает слегка потряхивать, затем сильнее и сильнее, скорость нарастает на глазах, вот прохожу точку отрыва — тяну штурвал на себя, воздух. Нехотя перегруженная машина ползёт в небо, усеянное звёздами… Почему-то в степи звёзды всегда больше, чем у нас, в Европе. Из патрубков ровными светлячками выбивается голубое пламя, я веду машину на высоту и ложусь на курс, держа минимально возможную скорость, надо дождаться, пока взлетят все и соберутся в строй.