Кто смотрит дальше своего носа, того вдохновляет победа прогрессивных сил в любой стране мира – для дальнейшей борьбы в стране своей собственной.

На прощание товарищ Орландо сказал нам:

– Да, Советского Союза больше нет, но зато есть мы – его духовные дети и внуки. И мы пронесем с собой по жизни не просто память о нем – мы пронесем в себе искорку его революционного пламени. Из этих искорок мы зажжем новый факел – возвещающий настоящий рассвет для человечества. Важно продержать этот факел горящим даже в самую черную, беззвездную ночь. Не сидеть сложа руки, не вариться в соку из переживаний о прошлом до тех пор, пока не погаснет этот факел, а искать. Искать таких же людей, как и ты, и стремиться соединить свои с ними силы….

Вспоминая эти его слова, я почувствовала, как на душе у меня стало тепло. И наконец-то заснула….

Утром меня разбудили чьи-то голоса: Ойшина и чей-то женский. Позевывая, я накинула халат и выглянула в окно. В саду Ойшин разговаривал с Любеншкой – нашей так называемой служанкой. Но это был вовсе не ее рабочий у нас день, да и до 10 часов было еще далеко: только что начало светать. Неужели что-нибудь еще случилось? Может, Сонни узнал меня вчера?

Я выбежала в сад как была- в халате и босиком.

– Бон диа, Саския, – поздоровалась со мной Любеншка. – Ты почему вчера не брала трубку, когда я звонила тебе? Кармела просила предупредить, что кто-то, кого ты знаешь, сейчас на Кюрасао. Она сказала, что ты сразу поймешь, о ком идет речь.

– Уже поняла, спасибо!- поспешно сказала я, – А почему ты здесь в такую рань? Что-нибудь случилось?

– Пока еще ничего, – неспешно сказала Любеншка так, словно речь шла о чем-то будничном – Но скоро, наверно, случится. Помнишь того гаитянина, что ходит в гости к Марии-Елене? Теперь он сказал ей, что слышал, как американцы говорили, что многие на Антилах не доживут до Нового года…

– На Антилах? А Антилы-то здесь при чем? Чавес же не собирается на них нападать.

– Не знаю, при чем здесь Антилы, но готовится что-то серьезное. Он запомнил еще такие слова: «его же русские дружки и сведут этого Уго в могилу». Мы не знаем, что это значит. Значит, надо будет узнать. Пока не поздно….

… Так что же все-таки назревало там, что готовилось за этими высокими стенами базы? Успеем ли мы вовремя узнать об этом? Успеем ли предупредить товарищей, даже если узнаем? Сможем ли предотвратить пока еще никому из нас неведомую назревающую над их страной опасность?

Прошло несколько дней. Чувство внутреннего беспокойства нарастало у меня почти как в годы перестройки: только на этот раз одновременно, а не с большим запозданием нарастало и осознание того, какая ответственность была возложена на наши плечи. До того, что мы узнали со слов гаитянина, я обычно отмахивалась от мыслей об этом, когда они у меня возникали: какая такая особенная ответственность, если мы занимаемся вполне будничными, незначительными вещами, сбором повседневной информации – по крупицам, будто муравьи в муравейнике? Что в этом героического или необыкновенного? Этим мог бы заняться любой; просто так уж сложилось, что здесь оказались мы.

Бабуля с детства учила меня быть скромной, не преувеличивать собственного значения: она учила меня, что надо просто честно заниматься тем, что на тебя возложено, работать не покладая рук, а уж тогда, если ты действительно будешь работать хорошо, люди это сами заметят и оценят. Долгое время это ее традиционное советское воспитание здорово мешало мне во время интервью в поисках работы (где я тоже была склонна преуменьшать свои возможности, потому что хвалить себя – это по нашим понятиям, последнее дело), но сейчас я была как никогда рада тому, что меня воспитали именно так. Бабушкины заветы не давали мне парить в облаках даже тогда, когда обстановка для этого создавалась более чем благоприятная. Я в таких случаях вспоминала героиню Натальи Кустинской из «Ивана Васильевича», с ее захлебывающимся «Вава, ты сейчас упадешь…» – и меньше всего на свете мне хотелось бы оказаться на нее похожей.

Сейчас я твердо понимала, что вот оно, наконец-то пришло время показать на деле, достойны ли мы возложенного на нас доверия. То, чем занимались мы в свое время с Ойшином в Ирландии, теперь казалось мне неуклюжими детскими играми – театрализованным представлением в стиле «Мистерии-буфф». Реальность борьбы с нашим общим врагом оказалась намного будничнее – и суровее. В ней не оставалось места для подростковых фантазий а-ля «Неуловимые мстители».

Ждать подарков от судьбы – например, что нам в руки попадет компьютерная флешка с изложением коварных империалистических замыслов – было нельзя, как нельзя, говоря словами Мичурина, ждать милостей от природы. Нужно было искать слабое звено в цепи врага – звено, которое позволило бы нам узнать, что он замышляет. На словах это ясно, а вот на деле… Кроме двух извечных русских вопросов – «что делать?» и «кто виноват?» – есть еще и третий, не менее насущный вопрос: с чего начать?

И потому когда дождливым летним днем полковник Ветерхолт предложил мне отправиться на десять дней в рейс с голландским патрульным кораблем, «чтобы своими глазами увидеть сотрудничество партнеров по НАТО»- голландских морпехов и американских вертолетчиков – и потом в красках поведать прессе об их «геройской миссии по борьбе с наркотрафиком», я ни секунды не сомневалась.

– Ой, правда, полковник? Мне можно будет присутствовать при том, как ваши ребята проводят задержания наркокурьеров? Почту это за большую честь!…

Ойшин почему-то оказался не в восторге от этой идеи.

– Не хочется мне тебя туда одну отпускать, – сказал он, хмурясь, – С какой стати полковник вдруг предложил тебе это? Нет ли тут какого подвоха? Может быть, он что-то подозревает?

– А по-твоему, если я откажусь, это будет не подозрительно? И вообще,разве мне не лучше будет побыть отсюда подальше пока Сонни не вернется к себе в Голландию?

И Ойшину не оставалось ничего делать, кроме как согласиться.

… Вдали от суши Карибское море не лазурное, как у берегов Кюрасао, а темно-синее. Тропическое солнце кажется здесь еще беспощаднее, и от него не спасает даже освежающий морской ветерок. На палубе я весь день благоразумно искала тени. Хотя вместо тени мне вполне мог бы служить полковник Ветерхолт – тем более, что рост и фигура позволяли его тени закрывать меня с головой. Полковник не отходил от меня во время рейса буквально ни на шаг. То он беспокоился о том, не страдаю ли я морской болезнью (такие вещи надо было спрашивать заранее!), то – по вкусу ли мне пришелся традиционный голландский blauwe hap …

– Blauwe hap?- не поняла я. – -Никогда не слышала такого выражения. А я-то думала, что в совершенстве владею голландским…

Полковник самодовольно рассмеялся. Ему было приятно меня чем-то удивить.

– Так голландские морпехи величают индонезийский «рисовый стол».

«Рисовый стол»- это вообще-то колониальное изобретение. Целый набор разных индонезийских блюд, из курятины, мяса, овощей и так далее, к каждому из которых прилагается гарнир из риса – стоящего посередине стола в одной большой миске. Традиционно голландского в нем только то, что как и в Голландии, в меню он почему-то всегда был по средам. Но я не стала спорить с полковником.

Такое внимание его к моей персоне несколько удручало меня, даже казалось мне подозрительным. Может, Ойшин был прав? Забота полковника Ветерхолта вызывала в памяти почему-то ассоциацию с критерием того, как «стать родной матерью» согласно Карлсону: «Ты будешь меня уговаривать выпить горькое лекарство и обещаешь мне за это пять эре. Ты обернешь мне горло теплым шарфом. Я скажу, что он кусается, и

только за пять эре соглашусь лежать с замотанной шеей.» Мне не были нужны 5 эре, но я чувствовала себя в обществе полковника так, словно меня тоже кусает какой-то невидимый шерстяной шарф. «С какой бы стати он сначала пригласил меня в этот рейс, а потом не отходил от меня ни на шаг?»- пыталась я анализировать по вечерам у себя в каюте, наконец-то оставшись в одиночестве.