– Наверно, нету, – еще более смущенно сказала я, – Во всяком случае, такого, который нужен для хлебцев. Я на картине видела.

– Ладно, принесем. А потом еще и караоке устроим.

– О, это у нас по маминой части! Голоса у нее нет, но петь она обожает. А еще она когда-то на практике работала на баянной фабрике. Один раз сидит, нажимает себе на клавиши и поет: «На твою ли на приятну красоту, на твое ли да на белое лицо…»…

– … Поднимаю голову – а надо мной стоит высоченный такой африканец! И очень серьезно на меня смотрит -перебила меня мама, – Их привели к нам на фабрику на экскурсию!

– А еще с ними проходили практику два азербайджанца и армянин по имени Аристоник. Мамина подруга Катя пообедала вместе с Аристоником в фабричной столовке, а азербайджанцы говорят: «Мы с вашим Катем больше не разговариваем. Она сидела за одним столом с этим грязным армяшком Аристоником». Так мама с девчатами на них как напустились! «Ишь какие чистенькие нашлись! А ну-ка, берите свои слова обратно!»

– А один раз мой брат, Женин дядя был после института призван на военные сборы. Их в армию тогда не забирали, у них в институте военкафедра была, а после окончания института забирали на сборы и сразу давали офицерское звание. И вот стоит наш новоиспеченный офицер, ему надо команду дать взводу, а у него нужное слово вылетело из головы,и все тебе. Хоть плачь! Стоял он, стоял, смотрел на солдат – ну, надо же что-то говорить… Они уже перешептываются. Думал он, думал, да как гаркнет на них: «Па-а-а-шли! »

– А как-то я до смерти перепугала маму: ждала ее после работы в заводских проходных, а пришла слишком рано и от скуки начала считать, сколько кнопочек в кабинках с пропусками – там такие кабинки были, и каждый рабочий когда входил на завод, нажимал кнопочку, выскакивал его пропуск, он показывал его на проходной и шел на рабочее место – так вот, я начала считать ряды этих кнопочек и умножать в уме, и к тому времени, когда мама наконец вышла, я так спокойненько ей говорю (довольная своими математическими способностями): « У вас на заводе работает около 10.000 человек». Вижу, она в лице переменилась: «Ты откуда знаешь? Кто тебе сказал? Это секретная информация!»

Ри Ран расхохотался. И воспоминания о советской жизни- милые, славные, домашние воспоминания о разных небольших запомнившихся нам случаях, из которых, собственно, и состояла наша тогдашняя жизнь – вдруг так и хлынули из нас непрерывным потоком. Мне вспоминались такие вещи, которые я, казалось, уже забыла напрочь. Все те вещи, о которых я предпочитала не вспоминать не потому, что воспоминания эти были тягостны, а напротив, потому, что после них тягостно было возвращаться в сегодняшнюю действительность. Из каких укромных уголков памяти, почему вдруг выбрались они снова на свет? Наверно, потому, что рядом с нами наконец-то был человек, который мог понять их и оценить. Которому не надо было растолковывать, что такое ветеран труда, переходящий вымпел передовика производства и рабочая династия.

К тому времени, когда Ри Ран наконец-таки собрался домой, на небе уже сияла яркая, огромная, почти оранжевая луна.

– Посмотри на небо, Женя, – сказал Ри Ран, взяв на прощание обе мои ладони в свои -и загадай желание. Только не говори мне, какое.

– Ну конечно, не скажу! Даже и не рассчитывай!

И я загадала… нет, не расскажу даже вам!

Прощаясь с мамой, Ри Ран галантно, по-восточному ей поклонился

– Ожидаю, что Вы будете здоровы и проведете в моей стране радостные дни.

А когда Ри Ран ушел, мама долго смотрела ему вслед, а потом с одобрительным удивлением сказала мне:

– Ты где его такого нашла?

****

… На следующий день мама настояла-таки на том, чтобы ее свозили на местный рынок.

– К нам же придут гости, и надо их чем-то угощать!

Есть у нее такая маленькая несоветская слабость. Для меня с самого детства хождение на базар было хуже любого наказания – я просто ненавидела туда ходить. Я всегда относилась к базару как к месту злачному. Я ничего не имела против базарных товаров – свежих, не от перекупщика овощей и фруктов чуть ли не со всех концов страны (недаром рынок назывался колхозным, люди везли туда на продажу лично ими выращенное), местных меда, сметаны, молока, творога и мяса, вязаных варежек, валенок и шапок. Просто мне неприятно было смотреть на кучку собравшихся там мещан, для которых эти воскресные визиты туда были чуть ли не смыслом жизни. Я не только не получаю никакого удовольствия от процесса именуемого «торговаться» – я терпеть его не могу. Если мне называют цену, или плачу ее сразу, или, если мне кажется, что это дорого, то просто ухожу к другому продавцу.

А еще это было место, где на радость этим самым мещанам реализовывалась продукция нашей теневой экономики – все эти маечки с аляповатыми, пошловатыми портретами поп-здезд, сумки с их фотографиями и просто сами фотографии (большое черно-белое фото Бобби, переснятое с цветной вкладки в подростковый немецкий журнал – увеличенное и отглянцеванное – стоило рубль. 5 буханок хлеба, грубо говоря.) Мама, конечно, покупала мне его, но ощущение от этой части базара у меня все равно было препротивное – что я имею дело с людьми, которые занимаются чем-то незаконным и наживаются фактически не пошевелив и пальцем. Какие уж тут трудовые доходы! Я брезговала ими так же, как и фарцовщиками.

Иногда мещане наши покупали фото какой-нибудь звезды, даже фактически и не зная толком, а кто это – только за одно то, что она «выглядит по-западному». Порнографии или эротики (хрен редьки не слаще!), правда, в открытую не водилось. Были на некоторых сумках слегка пикантные фото каких-нибудь польских красоток, и мы от души смеялись, видя как та или иная бабуля в панамке нагружает такую сумку рыночной картошкой с верхом, и как безобразно растягиваются от этого красоткины формы. В своих сумках с «Бони М» я не носила ничего – они лежали у меня на шкафу для коллекции. Иногда я доставала их, рассматривала фотографии и клала их обратно.

…Интересно, изменилось ли бы что-нибудь в истории нашей страны, если бы мы тогда не стали покупать у них всю эту в общем-то совсем не нужную для жизни ерунду – и не создали бы им таким образом «стартового капитала»?…

Торговля вообще была в СССР занятием почти презираемым. Для людей, которые больше ни на что не способны и которых мы лишь терпели как необходимое зло, со всеми их выкрутасами, вроде хамства, обвешивания и обсчитывания. Даже какого-нибудь завбазой считали важной персоной только все те же мещане, которых мы брезгливо называли «вещичниками», да профессиональные парторги и комсорги вроде Лидиного Власа, для которых партия была всего лишь только кормушкой. В продавщицы шли, как правило, неисправимые троечницы. У меня была только одна неплохо учившаяся одноклассница, которая пошла работать в ту сферу – и она почти сразу стала чуть ли не директором рынка.

Все понимали посредническую, вспомогательную функцию торговли по сравнению с ролью производителя – и советское государство совершенно справедливо просто никогда бы не позволило торгашам, как мы их называли, делать такие накрутки на цены, которыми они нас грабят сегодня. Именно поэтому они и решили его уничтожить.

Союз торгашей с партийными функционерами, которым не терпелось прибрать к своим рукам то, что им не принадлежало, и погубил нашу страну. Все мы видели, что этот союз складывается, и что это ни к чему хорошему в перспективе не приведет. Я иногда задавала себе вопрос, а что будет, когда количественные изменения в нашем обществе начнут перерастать в качественные. Но никто и представить себе не мог, что все это произойдет настолько в историческом масштабе быстро. Буквально на наших глазах – и без малейшей серьезной попытки кого-нибудь этому противостоять….

И поэтому мне вовсе не хотелось видеть корейский базар. Я боялась, что он напомнит мне все это. Для меня базар был и остается необходимым злом, которое надо держать под контролем. И с которым надо ухо держать востро.

Чжон Ок попросила нас там не фотографировать. Это было единственное место в Корее, где она нас об этом попросила. К слову говоря, когда я увидела-таки этот базар, я не сразу поняла, почему.