Много времени и внимания у нас уделялось спорту. Не проходило ни одного выходного без турнира по какому-нибудь виду спорта: летом велогонки, легкая атлетика, волейбол, баскетбол, лапта, городки, теннис, на водной станции – плавание, прыжки с вышки, гребля на байдарках и каноэ. Я занималась легкой атлетикой и художественной гимнастикой, Шурек наш играл в шахматы. Футбол… Улица играла против улицы, школа- против школы, завод – против другого завода. Профессионального спорта у нас тогда не было, а футболисты не пользовались женским вниманием. Наоборот, была присказка такая: «Были у отца 3 сына, два умных, а третий – футболист». Зимой у нас в городе самым популярным спортом был конькобежный, но были и лыжники, и фигуристы, и хоккеисты. В хоккей играли преимущественно в русский – с мячом (сейчас его, кажется, называют норвежским), причем все на открытом воздухе, в любой мороз – и при тысячах зрителей!
Мы, дети, несмотря на то, что после войны прошла всего пара лет, имели санки, коньки, лыжи, велосипеды (ну правда, велосипед был один на всю улицу, но зато все учились на нем кататься). Любимое наше место отдыха – река, где тогда еще водилась всякая рыба и огромные раки. В выходные на берегу реки яблоку было негде упасть – как в 70-е-80е годы в Сочи. Все с утра шли на реку семьями с дневным запасом провианта. Играли на берегу в волейбол, в догонялки, катались по реке на катере, ходили в лес за ягодами, в засеку, где были чудесные пруды.. Часто в лесу встречались окопы – остались после войны, и нам, детям, становилось не по себе… Но быстро забывалось. А еще мы, дети, все умели плавать….
– Не все! Шурек до сих пор не умеет!
– Это он из-за своего упрямства. Я хотела было его научить. А он начал вопить на всю улицу «Отстань, маме скажу!» А так бы я обязательно его научила… Все слушали по радио детские передачи очень интересные, по выходным – трансляции футбольных матчей, по вечерам – или опера, или «Театр у микрофона». Старались не пропускать ничего. Телевидение в домах у нас появилось в 1954-55 годах. Было очень интересно, мы всех актеров уже знали- по голосам. Ходили в кино, Кто постарше, хорошо помнит трофейные фильмы. Мы одними из первых видели «Кубанских казаков», «Чука и Гека», «Далеко от Москвы». Первый зарубежный фильм на моей памяти – индийский «Бродяга» с Раджем Капуром.
О жизни при Сталине мне судить сложнее. Я пошла в школу в тот год, когда Сталин умер. Я себя помню где-то с полутора лет. Очень я боялась нищих, которых сразу после войны было много. Постепенно жизнь стала лучше, и они исчезли. А воровства и разбоев практически не было. Помню салют 1947 года, когда у нас за линией стояли пушки, помню, как летали в небе стратостаты и дирижабли. Все детство я смотрела на небо, авиация была для меня как для твоего Че – автомобили. А в 1997 году, в голландском Катвейке я поняла, что авиации у нас больше нет – когда там над головой каждые 5 минут взлетали самолеты НАТО, практиковались… И до меня только тогда дошло: а у нас-то ведь этого больше нет, а ведь только вчера еще было, да причем как! При Сталине все дети руководителей были связаны с авиацией, а не с шоу-тусовкой.
В марте 53-го года Сталин заболел. Мы с нетерпением ждали сводки о состоянии его здоровья, которые передавали по радио регулярно – и взрослые, и дети приникали к приемнику. И вдруг он умер! Я в тот год пошла в школу и помню, несколько лет после этого 21 января и 5 марта на пионерских галстуках и флагах были черные траурные полоски. Кстати, у нас в городе никогда не было ни одного памятника Сталину- вот тебе и культ. А памятник царю Петру Первому даже во время войны изо всех сил старались сохранить. Вот тебе и «диктатура»! А сейчас у памятников по частям крадут все, что могут – на металлолом. Вот тебе и «демократия»!
– Вы знаете, Надежда Ильинична, – сказал Ри Ран, который все это время со вниманием слушал маму, почтительно затушив сигарету. – Ваши слова меня очень затронули по живому. Многие советские книги и фильмы оставили нестираемые воспоминания в душе корейского народа. Даже сегодня наш корейский народ любит смотреть советские фильмы, сберегая в своем сердце те славные дни, когда социализм занимал большую часть земного шара. И все те личные чувства, которые Вы сохранили в адрес Советского Союза равнозначно драгоценны и разделяются не только мною, но и всеми прогрессивными силами человечества. Вы не обижайтесь, но мне все еще трудно осознать, как такая катастрофа могла произойти с таким великим народом, который победил нацизм и держал в страхе Соединенные Штаты на протяжении нескольких десятилетий. Ведь хорошо известно, что единственный язык, который понимают империалисты – это язык силы, и в конечном итоге им ничего не останется, кроме как покориться воле всего человечества. Сегодня капиталистический мир уже дрожит оттого, чтобы пережить свой фатальный кризис. Мир не принадлежит им, и решающая победа не будет за капиталистами и империалистами, я в этом уверен.
Эту свою речь он выдал на одном дыхании, и лицо у него при этом было честное, открытое, уверенное. Было видно, что он не притворяется, говорит все это не от страха и не от желания кому-то угодить или сделать карьеру. Что это именно то, что у него на сердце. То, что возможно, звучало бы несколько натянутым в устах позднего советского человека (и поэтому в СССР даже я, которая не раздумывая уже тогда бы подписалась бы под каждым словом Ри Рана обеими руками, в то время сама так говорить все-таки постеснялась бы – побоялась бы, что сочтут меня притворяющейся, не поверят мне собеседники без обычной тогда уже в наших повседневных разговорах легкой иронии, которая к концу 80-х помимо воли таких как я, вырвалась в русло мерзопакостного, дебильного ерничания и издевательств над всем и всеми, кто сохранил еще чистоту души и веру в идеалы), в устах Ри Рана звучало совершенно естественно – именно словно само дыхание. И как раз это не переставало меня в корейцах КНДР так радостно поражать. Я вспомнила Анечку Боброву и себя; когда нам было по 20: то, каким смешным казалось нам, двум упитанным избалованным советским девицам, не нуждавшимся в своих жизнях никогда и ни в чем существенном то; что «с сегодняшнего дня каждый житель Пхеньяна будет есть по одному яйцу в день» – хотя мы не представляли себе тогда ни уровня развития этой страны до того, как она встала на путь социализма, ни того, как бедствовали здесь люди, ни масштабов разрушительной войны 1950-53 годов…. И мне стало стыдно, так стыдно; что просто захотелось умолять Ри Рана о прощении – хотя он этой некрасивой истории вовсе не знал.
На улице уже совсем сгустились сумерки.
– Ну, мне пора… – со вздохом сказал Ри Ран и начал собираться. – Хорошо с вами, товарищи женщины, но еще ждут меня дома дела.
Мама понесла на кухню пустые чашки – она весь вечер учила Ри Рана чаевничать так, как это умеют только в моем родном городе. «Водохлебы мы,» – любила говаривать моя тетя Женя, наливая себе двенадцатую чашку чая за вечер. А еще она называла нас, коренных горожан, казюками – потому что когда-то наши предки-оружейники были казенными рабочими…
Я нерешительно посмотрела на Ри Рана.
– А может быть, останешься? Места у нас тут теперь много, а на улице уже темно… Как ты будешь добираться?
– А чего же тут добираться? – удивился Ри Ран. – Перешел через мост, а потом по короткой дороге, парком. Фонарик у меня с собой есть.
– Поздно все-таки, мало ли чего…
– Женя, ты забыла где мы? Это же тебе не Амстердам. В парке сейчас народу еще полно. Гуляют, занимаются спортом. Хочешь, пойдем вместе, а потом я тебя обратно до дома провожу?
Пройтись с Ри Раном по вечернему парку! Естественно, эта идея пришлась мне по душе, но тут как на грех вмешалась мама. Мамы, они такие – для них ты уже чуть ли не на пятом десятке жизни все равно остаешься ребенком.
– Да ну, Женя, поздно же уже. Да и товарищ наверняка за день устал. Завтра увидитесь.
– Конечно, увидимся, Женя! Я и забыл, какой у тебя сегодня был напряженный день – чурбан я эдакий!- подхватил Ри Ран, – Завтра суббота. После школы я обещал Хян Чжин и Ген Ок покатать их на лодке по реке, а потом придем к вам всей своей семейной бригадой, будем вас учить делать рисовые хлебцы. У вас молоток есть или с собой приносить?
