Чувствуешь себя загнанным в угол: ни дома жить невозможно в соответствии со своими взглядами и убеждениями, ни бежать некуда. (Пытаться садиться на шею преданным твоей же страной кубинцам и корейцам было бы просто бессовестно, потому эти страны не в счет.) Солженицыным, Щараньским и прочим представителям ничтожного меньшинства нашего многомилионного населения хотя бы было куда бежать, раз им так не нравилось в СССР!

Ну, а потом… потом или ты к новой жизни привыкнешь и перестанешь воспринимать ее в штыки («Отчего же не жить как-нибудь?» – говаривали, помнится, гоголевские запорожцы), или же она станет совсем невыносимой для тебя, как стала для меня моя жизнь в “ons kleine kikkerlandje ”. И тогда уже время снова паковать чемоданы…

Но дело в том, что мама вовсе не хотела ждать год. Не хотела даже попробовать настроить себя так, чтобы ей же было легче – по какой-то непонятной мне причине она любила по-настоящему упиваться собственным недовольством. Я пыталась говорить себе, что это мама устала. Что ей надо отдохнуть, чем-то развлечься, выспаться. Я покупала ей билеты на знаменитый ирландский «Риверданс»; уводила Лизу погулять, но ничего не помогало. Создавалось впечталение, что мама даже намеренно ищет со мной ссоры, чтобы разрядиться. Ведь после этого можно будет позвонить домой бабушке (бедняжке было уже за 80!) и огорчить ее на целую неделю вперед рассказами о том, как я плохо с мамой обращаюсь: как мало выдаю ей денег на покупки (моей маме сколько ни выдай, она все потратит в тот же день), как скучно в Ирландии (я каждые выходные возила их по стране, накопляя при этом долг на своей кредитке – чтобы только чем-то развлечь.) За пару месяцев мама с Лизой объездили Ирландию вдоль и поперек. Лизе, наверно, было все равно, но ей просто нравился сам процесс путешествия: поезд, автобус, что угодно. Но мама…. Мы приезжали в наикрасивейшие уголки острова, в Керри, в Клэр, в Донегал, в Виклоу – и нигде для нее не было в достаточной степени интересно. Как тот Волк из фильма «Мама»: «Да, это не Париж!»

Мне становилось все тяжелее. По-моему, люди в семье должны помогать друг другу в трудную минуту -как это делали мои бабушка и дедушка -, быть друг другу надежным тылом, а не стараться дотопить тонущего. Каждый день, возвращаясь домой, я чувствовала, как меня в очередной раз окунают в прорубь с головой. Казалось, мама даже не вспоминает о том, что вообще-то мы с ней здесь ради поисков Лизиного лечения. Расисты ирландцы или нет, но пока еще ни один из них не заявил нам как наша отечественная постперестроечная врачиха: «Может, это у нее вообще наследственное; ведь всякие мулаты и прочие так плохо еще изучены». Ну точно фрекен Бок из мультика про Карлсона – «будь осторожна, собака нестерильна!»…

Стресс дома начал сказываться на моей работе. Пока еще я держалась – мои статистические данные (количество принятых звонков, их длительность и пр.) оставались безукоризненными -, но my fuse was becoming shorter and shorter . Моя начальница Клодетт – не говорящая по-голландски, хотя у нас был отдел Бенилюкса, загорелая блондинка-валлонка, приезжавшая в офис вся в черной коже, на “Harley Davidson”- разбирая со мной результаты очередной недели, не нашла никакого повода для недовольства, но тем не менее сказала обиженным голосом с какой-то даже ревностью: «А за экзамен по техобслуживанию у тебя балл более высокий, чем у меня был!»

Зачем она мне это сообщила, не знаю. Если бы не сказала, я бы и не знала.

Но с тех пор мне начало казаться, что Клодетт ко мне цепляется по мелочам.

Радость от работы потухла. Мы, контрактники, выполняли всю ту же работу, что и постоянный персонал, но им в конце каждого квартала платили бонусы, а наши забирало себе агенство, которое нас в эту фирму трудоустроило и считалось нашим работодателем. Наступил такой момент, когда агенство не начислило нам зарплату в положенный день (да-да, такое бывает не только в ельцинской России! Это только в СССР ничего подобного быть не могло). Мне в этот день надо было платить за квартиру, и я закатила агенству большой скандал. Дело разрешилось чисто по-ирландски: мне одолжил нужную сумму до понедельника один из коллег, работавший не на агенство и поэтому получивший свои деньги вовремя – в присутствии свидетелей (мог бы взять расписку, раз не доверяет!) . Через некоторое время я поняла, что надежды на постоянный контракт через год, которыми нас все это время манили, как кроликов- морковкой, призрачны: в фирме начали поговаривать о сокращении даже постоянного персонала. Многие коллеги уже всерьез поговаривали о возвращeнии домой в Нидерланды. Мне возвращаться было некуда- значит, пришло время начинать искать новую работу…

Маме тем временем надо было продлевать визу. Мы пошли в офис на Харкурт стрит, и тут оказалось, что продлить ее нельзя: для этого маме надо ехать обратно в Россию! Хорошо им говорить, а что нам делать с Лизой? Отпуска у меня больше не осталось, Джозефина была мне больше не по карману. Жизнь зашла в тупик, выхода из которого я не находила.

В отчаянии я позвонила Джозефине и рассказала ей, что случилось.

– Ой, как там моя Лизочка? – обрадовалась мне Джозефина как родной,- А Нора как раз сейчас в Дублине! Она уволилась из посольства и на днях уезжает в Грецию. Слушай, давай завтра вечером встретимся втроем, а?

На следующий вечер после работы я ждала их в пабе «Правда». Он только недавно открылся в Дублине. Собственно говоря, ничего советского там не было – кроме пары картин и плакатов по стенам да странных надписей на русском языке, вроде цитаты из Остапа Бендера: «Заседание продолжается!» да вводивших в заблуждение ирландских посетителей знаков: какой из туалетов здесь мужской, а какой- женский? Что это за странная буква – «Ж»?

– Привет! – воскликнула на русском языке, завидев меня, Нора. Мы заказали по лимонаду. Нора поделилась московскими новостями. Потом Джозефина – своими. У нее их было немного: она опять устроилась работать в прачечную. «Джо очень хорошо обращается со мной, и это для меня главное!»- говорила она о своем друге с таким видом, словно без него у нее бы не было бы разрешения даже дышать. Я никак не могла понять, почему у этой девушки, такой симпатичной, такой доброй, такой талантливой (она показала мне некоторые из своих аппликаций) такое низкое самомнение. Я не феминистка, но за все время после развода ни разу не пожалела, что Сонни больше не «обращается со мной хорошо». Просто я человек сама по себе, а не как приложение к кому-то.

Я вкратце поведала Норе и Джозефине о своей ситуации.

– Не знаю, что и делать теперь. Пусть едут обратно? Не хочу жить здесь без своего ребенка.Вы не знаете, как мне пришлось за Лизу бороться! Зачем мне все это без нее? Я понимаю, что чиновникам все это рассказывать бесполезно. Ну, неужели я слишком многого хочу от жизни, а? Просто чтобы моя семья была вместе… Сил нет начинать все сначала. Я ведь не Сизиф. Ведь мы даже не нашли еще Лизe врача….

– Слушай, а как вообще так случилось, что Лиза заболела? – участливо спросила Нора.

Меня прорвало. Я начала свою историю – не так урывками, как рассказывала об этом в свое время Аните. Все загнанные в подсознание воспоминания возвращались ко мне – так как было всего на одну минутку в парке с Амандиной и Тайгом, только на этот раз воспоминания неслись неудержимым потоком, вплоть до мельчайший деталей. И я сама удивилась тому, что впервые рассказываю обо всем этом словно оно было не с нами, а с кем-то посторонним. Чувств больше не осталось, все слезы были выплаканы. Но на Нору и Джозефину мой рассказ произвел большое впечатление и без них.

– Как звали того типа из министерства, с которым ты говорила? – неожиданно спросила Джозефина.

– Мистер Кейси, а что?

– Ничего… Завтра я попробую с ним поговорить.

– Ты? Но ведь ты не адвокат, Джозефина, не юрист…

– Это неважно. Все равно попробую.

– Спасибо тебе!- растроганно сказала я, не надеясь ни капли на успех. Все равно, надо же, человеку небезразлично! Это так много для меня значит после жизни в стране, где “друзья” говорят тебе: «Извини, мы ничем помочь не можем, но ты потом не забудь позвонить нам и рассказать, чем все это кончилось, ладно?”….