– А помнишь, как мы жили? Нет, ты не можешь этого помнить! Ваше поколение
этого уже не застало. Моё поколение было самым счастливым – и мама уткнулась в стол и заплакала. Но лишь для того, чтобы через секунду снова вскочить со стула и начать весь свой обычный набор полных змеиного яда оскорблений в адрес всех: меня, Кирана, ирландцев, англичан, казаков, евреев, соседских собак и кошек, масонов, деревенского быдла, торгашей, бывших коллег и не родившихся ещё внуков…
Чужую боль можно и хочется взять на себя, чужие фрустрации – нет.
– Снявши голову, по волосам не плачут.. – только и смогла ответить ей я.
За окном начинало светать. Вставал новый день, – вместе со своими проблемами, от которых не было смысла уходить ни в прошлое, ни в жалость к самим себе. Надо было просто засучивать рукава – и браться за них, не думая ни на секунду о том, как это трудно; словно корчевать пни многовековых деревьeв…
***
…Тогда, 6 лет назад, мне тоже казалось, что все уже так плохо, что хуже и быть не может. Что если «после радости- неприятности по теории вероятности», то должно же быть и наоборот. Не может же весь этот кошмар длиться вечно. И после каждого нового удара судьбы: от похищения Лизы (это голландский суд может не считать его таковым, а для меня это было и остается именно похищением!) до суда, до неизвестности, до прохождения через жернова опекунских органов, до эмоционального шантажа, которому меня подверг Сонни после этого, до того, как он выставил нас из дома, до того, как мы оказались в мужеубежище – каждый раз я ожидала, что это уже последняя стадия наших испытаний, и что теперь может и даже должно стать только легче. Но каждый раз оказывалось, что бывает еще и хуже…
Когда «скорая» увозила нас с Лизой той сентябрьской ночью, я тоже была уверена, что хуже уже быть не может. Я была абсолютно уверена, что наступил надир. Что через пару дней в больнице ее поставят на ноги, и мы с ней вернемся в наш голландский гадюшник и будем продолжать ждать суда. Я понятия не имела, что наши испытания только еще начинаются, и что с этого момента наша с Лизой жизнь никогда уже не будет прежней.
В машине на Лизу надели кислородную маску. Ее лицо стало спокойным, а длинные кудри разметались по подушке. Когда мы добрались до больницы, нас с ней сразу же забрали в реанимацию.
В реанимации Лиза провела два дня. Я не отходила от нее ни на шаг и пыталась понять по подключенным к ней мониторам, что с ней происходит. Никто ничего не объяснял мне, хотя все были очень вежливы со мной и внимательны. И даже разрешили мне остаться с нею в больнице и отвели мне какую-то незанятую комнатушку для того, чтобы поспать. К вечеру первого дня я свалилась там от усталости как сноп. А Лиза все не просыпалась- даже после того, как я проснулась через несколько часов. Лицо у нее было по-прежнему мирное, и она глубоко дышала. У нее брали разные анализы, но пока так и не было ясно, что же это такое с ней произошло.
Я списала то, что она все спит, на те лекарства, которые ей дали. Да и так, она же не спала всю ночь! Пусть себе отдыхает,бедняжка. Мне сказали, что пока я спала, у нее был еще один приступ, похожий на первый, и что ей добавили дозу. Сказали, правда, как-то скомканно, словно вообще-то не хотели ставить меня в известность. Я не видела сама, как это происходило, и не знаю поэтому, задыхалась Лиза снова или нет.
На второй день к нам зачем-то зашел священник. Спросил, не верующая ли я и не нужна ли мне его поддержка. Я к тому времени уже настолько осоловела от бессонности и от всего происходящего, что даже не сообразила, что ему было нужно. Потом к нам пришел фотограф и зачем-то сфотографировал нас с Лизой вместе, положив ее голову мне на колени – на поляроид. Голова у Лизы была вся в проводах, прикрепленных к датчикам, питали ее через нос физраствором, и периодически она бессознательно пыталась эту трубку у себя изо рта вырвать. Про фотографа мне только потом уже рассказала одна медсестра, что это обычно делается для детей, про которых думают, что они не выживут.
А я все еще думала, что Лиза вот-вот проснется, и мы пойдем…. ну, не домой, конечно, но все-таки подальше отсюда.
Я еще не знала тогда, что на самом деле это был не сон, а кома.
В первый же день я, выйдя на 5 минут на улицу, позвонила со своего мобильника маме и сообщила ей о Лизиной болезни.
– Не знаю, что с ней такое, но думаю, что долго мы здесь не пробудем…
Я очень боялась, что Сонни узнает, где мы, и почти сразу же объяснила врачам нашу ситуацию. Так что в больнице мы находились сначала анонимно. Потом уже один сердобольный доктор даже целую конструкцию придумал для того, чтобы счета, которые пойдут нашей страховой компании, не были посланы на адрес Сонни. В больнице Лиза проходила под другой – голландской – фамилией. Юфрау Лиза Фос.
Но даже так всю первую неделю я со страхом смотрела на дверь всякий раз, когда она хоть немного приоткрывалась.
Лиза проснулась к вечеру второго дня. Когда она проснулась, она никого не узнавала и смотрела вокруг себя невидящими глазами, но я и это приписала действию лекарств. Я была рада уже и тому, что она проснулась!
После этого нас с ней перевели в обычную палату, где было еще двое или трое детей, сейчас уже не помню. С родителями.
Это была самая страшная, наверно, ночь в моей жизни. Страшнее даже, чем та, когда Лиза заболела. Она вопила всю ночь благим матом и все порывалась вскочить с постели и куда-то убежать. Один раз даже застряла между железными прутьями кровати.Она повторяла одно-единственное слово: «Мама! Мама! Мама!» каким-то низким голосом, почти басом, и хваталась все время за голову. У меня даже были мысли, что у Лизы начался психоз на почве того, что она пережила за это лето без меня.
Я никогда в жизни не видела ничего подобного- и медсестры, по-моему, тоже, потому что они растерялись не меньше моего. Полночи мы пытались ее успокоить, но она все кричала. Наконец нас с ней перевели в отдельную палату-бокс. Потом оказалось, что это было даже кстати, потому что у Лизы оказалась заразная вещь. Сальмонелла. Где и как она ее подцепила, мы так никогда и не узнали. (У нас в СССР все та же санэпидемстанция после такого всю душу бы вытрясла из этого самого мужеубежища, а здесь никому ничего не было надо.) Да, и еще – до того, как это наконец определили, Лизе еще два раза делали пункцию спинного мозга, и мне приходилось ее при этом держать… Я думала, что упаду в обморок от одного только вида того, что с ней делали.
На следующее утро Лиза успокоилась. Но не реагировала по-прежнему ни на что, даже на мой голос. Если судить по ее глазам, она и ничего не видела. Голова ее непроизвольно совершала повторяющиеся дергающиеся движения из стороны в сторону, и так же совершенно непроизвольно дергалась вверх-вниз все время одна из ее ног. Мне даже захотелось положить на нее что-нибудь тяжелое.
Знаете, как это страшно – когда твой ребенок, умненький, талантливый, музыкальный, говорящий на 3 языках – вдруг не реагирует на свое имя, смотрит на тебя невидящими мутными глазами и бессмысленно улыбается?
Я смотрела на Лизу, а перед глазами моими вставали последние ее фотографии, сделанные до болезни: на пляже в Катвейке на день рождения, когда она, веселая оттого, что мама снова рядом, плескалась в морских волнах и ела мороженое; в доме у той моей подруги, где мы остановились, когда Сонни выгнал нас из дому, где Лиза позировала мне в разных хозяйкиных шляпах и нарядах, как настоящая актриса – буквально за несколько часов до того, как мы оказались в мужеубежище. На них Лиза была так хороша, что помнится, когда я их увидела, то сразу непроизвольно подумала: «Эх, до чего же хороша наша девчонка! Как бы не сглазить!» Вот и сглазили…
Я никогда еще не видела раньше вживую людей с повреждением головного мозга и не знала в деталях, что произошло с Лизой, но вот это – то, что с ней почему-то вдруг невозможно стало больше общаться, вступать в контакт – было самым ужасным. По-моему, лучше быть парализованным, но в здравом уме и иметь возможность выразить свои мысли. Впрочем, ходить она тогда тоже не могла.
