Может быть, в один прекрасный день насильник нападет на жену такого фотографа или педофил – на его ребёнка. Почему бы ему не заснять это для получения своего заветного «престижного» приза? Или это только на жизнях «второсортных» (по оценке организаторов таких выставок) граждан стран второго и третьего мира так удобно и приятно делать деньги?
Помните, как в Дублине на глазах у моей мамы – до костей советской женщины – началась драка двух мужчин? Прохожие разбегались кто куда – на всякий случай. А моя мама, ни слова не говорящая по-английски, набросилась на них с криками по-русски: “ Мужики, вы что, с ума сошли? Прекратите немедленно!” И они от неожиданности остановились. Обошлось без жертв. А если бы моя мама была охотящимся за славой фотографом с аппаратом под рукой? На World Press Photo могло бы стать одной фотографией больше, а в мире – одним человеком меньше…
Я всегда помню замечательные слова Бруно Ясенского – о том, что не надо бояться друзей (в худшем случае они могут предать), не надо бояться врагов ( в худшем случае они могут убить) – надо бояться равнодушных, ибо это с их молчаливого благословления в мире совершается все зло. Я вдвойне думаю о том, как он был прав, когда я вижу «произведения” стервятников от журнализма, которых представляют нам чуть ли не как героев.
Если бы в мире что-то изменилось к лучшему после того, как люди увидят всю ту мерзость, что творится в мире, которую они запечатлели… если бы хоть кто-то задумался над тем , что происходит… Но нет, и не для того затеяны все выставки, подобные World Press Photo, а для того, чтобы сделать себе капитал на чужом горе. Чем больше в мире войн, страданий, голода, горя, несправедливости, преступности, тем больше радости для таких, как этот победитель.
Достойна ли такая психология считаться человеческой? Достойна ли нас, нормальных людей, такая жизнь, в которой это считается нормой?… И надо ли говорить, что после лицезрения этого «творчества» нервы у меня снова начали сдавать?
К тому времени, как я добралась до места нашей с Ойшином встречи (на этот раз мы встречались в южном пригороде Дублина, в фешенебельном парке с прудами и лебедями), мне начало казаться, что за мной следует «хвост».
Конечно, старик Том был прав, когда говорил: «Если тебе кажется, что у тебя паранойя, это не значит, что за тобой нет слежки», но я была удивлена тем, насколько в открытую это делалось. На дороге около парка остановился белого цвета фургончик, безо всяких надписей на кузове – прямо напротив меня. Как в кино. И стоял он там, и стоял, и не уезжал, хотя делать ему там было на первый взгляд совершенно нечего. И никто из него не выходил.
Я сидела на лавочке, лихорадочно соображая, что делать. Если это на самом деле слежка, тогда, конечно, надо не встречаться с Ойшином – надо уходить. А если нет? А если это все-таки слежка, но ведут они себя так в открытую только для того, чтобы увидеть, не занервничаю ли я? Если занервничаю, значит, мне есть что скрывать. А собственно говоря, почему это не может быть, что мы с Ойшином встречаемся просто по личным делам – тем более в такой день?…
Я сидела и думала, что же мне делать, а фургончик все не уезжал, и мне становилось все более неловко сидеть на полном виду у него – почти как под дулом танка. Танкисту видно тебя, а тебе его – нет. Я всегда боялась танков – с тех пор, как когда-то в детстве один танк ехал по нашей улице и вдруг начал медленно разворачивать свою башню…
Сердце у меня стучало, кажется, в горле, когда я наконец встала с лавочки и переменила свою позицию – таким образом, чтобы не быть больше в поле зрения «танкистов», но в то же время так, что самой мне «танк» оставался виден, как на ладони. Посмотрим, что они будут делать… И не появится ли вокруг меня кто-то еще.
«Танк» все стоял неподвижно. До нашей встречи с Ойшином оставался еще почти час. И я решила уйти из парка, проверить, не последует ли кто за мной, и если нет, то через час вернуться.
Так я и сделала, нырнув в ближайший шоппинг-центр. Я бродила по нему минут сорок, купила для виду пару безделушек. Народу с утра там было немного, и я бы непременно почувствовала, если бы было что-то подозрительное.
Ничего не было. По крайней мере, не было так внаглую, как тот «танк». Конечно, я не профессионал, и у меня мало опыта, но я постаралась быть настолько осторожной, как только смогла, и я решила непременно рассказать Ойшину о своих опасениях. «Если за нами действительно кто-то следит, вот когда нам будет в самый раз поцеловать друг друга!» – невесело пошутила я мысленно. Но на душе у меня скребли не просто кошки, а целая сибирская рысь. И вовсе не из-за опасений за себя…
Когда подошла пора встречи с Ойшином, когда он появился на горизонте, я с трудом остановила себя: так сильно хотелось мне встать с лавочки, побежать ему навстречу и
броситься ему на шею. Но я сдержалась.
– Случилось что-нибудь?- спросил Ойшин, глядя на меня.
Я без утайки поведала ему о своих опасениях. Но Ойшин совсем не выглядел озабоченным, когда услышал о них. От только молча кивнул. Неужели у меня все-таки паранойя, и мне все это только показалось?
Оказалось, Ойшина занимало другое. Самый главный из практических, нерешенных еще нами вопросов.
– Ойшин, я же сразу тебе сказала, что вот это – не по моей части. Вы слишком насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. По-моему, вы думаете, что я тоже какая-нибудь «девушка Бонда», а ведь я обыкновенный человек. У вас в таких вопросах гораздо больше опыта, связей и возможностей, чем у кого-либо из известных мне людей. Вы со своей стороны решайте данный вопрос, а я займусь тем, что мне по силам. Договорились?
Вроде бы договорились. Я подумала про себя, что надо будет поговорить об этом с Дермотом. По-моему, Ойшин продолжал считать меня кем-то совсем не тем, кем я была на самом деле. Кем-то гораздо более значительным. Может, хоть Дермот ему объяснит…
Мне не хотелось подавать им ложные надежды.
На прощание Ойшин, как обычно, потянулся к моим губам – зажмурившись и чуть заметно улыбаясь. Он выглядел при этом таким счастливым, что у меня защемило на сердце. Боже мой… а вдруг с ним что-нибудь случится? Да я же тогда…
– А у меня есть кое-что для тебя, – не поднимая на него глаз, сказала я после того, как его губы прикоснулись к моим. – Я знаю, что не полагается, но ты посмотри в поезде, а потом порви на клочки и выброси…
И я сунула ему в руку конверт с «валентинкой». Мне было ужасно неловко при этом – от того, что я занимаюсь такими пустяками, когда речь у нас с ним идет о серьезных вещах. Но чем дальше, тем труднее мне становилось делать вид, что он для меня только друг и соратник…
Он удивленно поднял брови, но взял конверт и сунул его в карман, не спрашивая, что это.
– Спасибо. Скоро война начнется…. В Ираке, – сказал Ойшин на прощание мрачно.
И она действительно вскоре началась. Показав, насколько импотентны мировое общественное мнение, которое никто не слушал, и массовые мирные протесты, на которые никто не обращал внимания. Так же, как и референдумы, которые в «демократическом» обществе всегда проводятся заново, если народ проголосовал не так, как от него требовалось .
****
…Югославия. Афганистан. Deja-vu. …
Я сидела в автобусе и беззвучно плакала- слезами горькими и злыми. Они текли по моим щекам потоками, как речка Шимна с темно-фиолетовых от вереска ирландских гор Мурн. Горячие, как кровь детей в далеком Ираке, глядящих в небо широко раскрытыми от страдания глазами ….
Когда начинается война – империалистическая, наглая война тех, кто не задумываясь посылает на электрический стул бедняка, укравшего что-то, чтобы выжить, а сам в то же время разбоем вселенского масштаба пытается присвоить себе то, что ему не принадлежит, да ещё при этом ждет от всех нас аплодисментов и прославлений- я становлюсь другим человеком. Все мои реакции обострены, я работаю как вол, и днём и ночью, – и не могу успокоиться ни на секунду: все кажется, что от твоих действий, пусть даже далеких, пусть даже, казалось бы, тщетных изменить несправедливое положение вещей, тоже зависит победа. Торжество справедливости и человечности над мерзостью, наглостью, лицемерием и Злом, которое, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, даже сегодня, обязательно придет. Но не само по себе – только из искры может возгореться пламя!
