Через некоторое время мне позвонил Чинеду.
– Я нашёл его. Он вернулся домой. Я не дам парню сойти с правильной дороги.
Вот только не у всех же в жизни есть рядом такой наследник Макаренко…А общество продолжает ожидать oт “дикарей” “диких” поступков – и всячески подталкивать их к таковым…
****
.Время бежало быстро, как песок в песочных часах. Вы никогда не замечали, что чем старше ты становишься, тем быстрее пролетает жизнь?
Иногда от этого делается не по себе. Но я перестала бояться смерти с тех пор, как умерли моя бабуля и Тамарочка. Если на этом свете остается все меньше дорогих тебе людей, то чего ее бояться? Может, мы встретимся хотя бы на том свете? У меня не было такой прочной уверенности, как у католиков, насчет того, что он существует, но иногда так хотелось в это верить… Не может же человек исчезнуть вот так, без следа! И ведь я не попрощалась с ними, мы не договорили, не допели, многое не доделали. Тамарочка перед тем, как умереть, говорят, сказала с глубоким вздохом: «Так не хочется мне от вас уходить…» Ей было 93 года.
А вдруг на том свете и Лиза будет нормальной и сможет разговаривать? Как бы это было здорово! Она бы рассказала мне все, что у нее накопилось рассказать за эти годы. И чем она, может быть, была недовольна, а мы не знали, и чего ей хотелось, а не получилось в жизни пережить…
Вот только думать о том, что будет с ней, когда меня не станет, было страшно. По-настоящему надо бы мне родить еще ребенка, чтобы она не осталась одна. Нет ничего страшее приютов, больниц и домов престарелых. Неважно, какими бы комфортабельными материально они не выглядели.
Но мне не хотелось больше детей. По крайней мере, не хотелось, пока я не встретила того донегальского незнакомца. Теперь же я начинала задумываться об этом все чаще. Может быть, это было возрастное. Но как было бы хорошо, если бы у меня был сынок, который напоминал бы мне о нем! Похожий на него. После того, как мы расстались с Сонни, я поклялась себе, что если у меня еще хоть когда-нибудь будут дети, я ни за что не скажу о своей беременности их отцу и исчезну из его жизни прежде, чем он успеет что-либо сообразить сам. Вот до какой степени исковеркала жизнь мои представления о семейном счастье…
****
… Как им было остаться неисковерканными?
После того, как я вернулась в том году из Ирландии, состоялось первое судебное заседание. Не могу сказать, чтобы я очень нервничала, потому что знала, как советские бойцы в годы войны – «наше дело правое». А раз так, то мы обязательно победим. Ведь речь-то шла не обо мне. Не о моих «правах. О том, что Лиза была еще совсем маленькой девочкой, и ей была нужна мама. Мама, которая всегда до этого была с ней рядом. А разве речь не идет прежде всего о том, что нужно ребенку, а не о правах на него человека, который сам все равно за ней ухаживать не будет, а скинет ее на своих родственников? Хотя бы он даже трижды был ее отцом. Однозначно.
Права матери и ребенка были в СССР совершенно святым делом. Если мать не была совсем уж законченной пьяницей (о наркоманах мы тогда и слыхом не слыхивали!), никому, никогда, никакому суду даже в голову не взбрело бы отрывать ребенка от мамы. Будь его отец хоть генералом, хоть партийным секретарем, хоть кем. И это правильно – не потому что мать «имеет больше прав», а потому что ребенку она нужнее. Вдумайтесь, ведь даже наше первое слово в нашей жизни в 99,9% случаев – «мама», а не «папа» и даже не «баба» (бабушка).
Но в капиталистическом мире ничего святого, как нам теперь уже известно, нет. И быть не может по определению: верующий человек напомнил бы вам тут цитату из библии о том, что нельзя одновременно поклоняться богу и золотому тельцу. А именно последний и является всеобщим капиталистическим божеством.
Нет, на Западе, конечно, дело не обстоит так «примитивно», как сейчас у нас, когда папа-денежный мешок просто-напросто покупает себе в суде ребенка «с потрохами», отбросив его мать в сторону как использованный одноразовый живой инкубатор, а потом нанимает ему с десяток нянек и гувернанток- и всерьез еще думает потом,- видимо, на пару с подсчитывающим «гонорар» судьей, -что такой ребенок «ни в чем не будет нуждаться» (именно так мотивирует отечественный суд свои подобные решения!). И Сонни не был «денежным мешком». Но на Западе с его прямолинейно-формальным подходом к «равноправию» (почему-то вот только о нем не вспоминают, когда платят женщинам зарплату!) и в этой сфере с недавних пор решили права мужчины и женщины «уравнять», выплеснув при этом ребенка и его нужды из таза вместе с водой…
О ребенке на самом деле никто не думает – хотя на словах и провозглашается, что его интересы – превыше всего. Если бы действительно думали о нем, то поняли бы, что это единственная сфера, в которой женщины и мужчины от природы «не равны» и равными никогда быть не могут – потому что они разные. И в отношении ребенка у них разные функции. Тут я двумя руками готова подписаться под словами полковника Каддафи – тем, что он пишет о женщинах в своей «Зеленой Книге». Для этого не надо быть мусульманином – для этого достаточно просто голову иметь на плечах, а не сосновую шишку. Запад же отнял у женщины одну-единственную привилегию, которая была у нее по здешней жизни – причем данную ей самой природой. Право спокойно растить своих детей. Without harassment как здесь модно говорить. Насильно зачастую заставляя отдавать ребенка в определенные дни недели фактически любому отцу – даже с неустоявшейся психикой (но не больному официально), даже стремящемуся только к тому, чтобы отомстить любой ценой бывшей жене, пусть ценой жизни ребенка и своей собственной жизни. И потому в западных газетах мы читаем чуть ли не ежедневно об отцах, которые убивают своих детей и кончают жизнь самоубийством (ну, последнее, правда, не всегда!) во время таких свиданий. Причем нам предлагается еще чуть ли не пожалеть этих махровых эгоистов! Ах, он якобы ребенка так любил, что не мог с ним расстаться! Если бы он любил его, он бы никогда не поднял на него руку.
Если я чувствую, что моему ребенку грозит опасность, то никто – никакой суд на свете -- не сможет заставить меня этой опасности ребенка подвергнуть, только для того, чтобы «удовлетворить права другой стороны». Даже под угрозой тюремного заключения. Потому что ребенок – это не вещь, не «совместно нажитое имущество», это маленький беззащитный человечек.
Но суду нет до этого дела. Нет дела до его беззащитности. Капиталистический суд рассматривает ребенка именно в качестве нажитого имущества, которое надо поделить «по справедливости». Для такого суда главное – соблюдать букву закона и те самые пресловутые «равные права». А в результате лишенным всех прав оказывается-то как раз именно малыш… Скольких детей тут я знаю, которые обливаются горькими слезами каждый раз, когда наступает день , когда их положено «передать другой стороне по графику»! (Я, конечно, не утверждаю, что все отцы никуда не годятся; но защиты от таких Отелло, как Сонни, здешний суд ни ребенку, ни матери не дает, а таких мстительных папаш ого-го сколько, причем среди людей всех национальностей! Для них главное не ребенок и даже не видеть ребенка регулярно, а «поставить на место» посмевшую уйти от них бывшую жену).
И потому я не испытываю ничего, кроме гадливости, к папашам из организации «Отцы за правосудие», лазающим по крышам и столбам переодетыми под Супермена и прочих американских идиотов. Уже само их неадекватное это поведение определенно свидетельствует, что такие папаши опасны для ребенка. Они зациклены только на своих собственных правах, на права и нужды последнего им глубоко наплевать. А ведь для ребенка главное – спокойствие и чувство защищенности…
Когда Сонни со своим адвокатом появился в тот день в суде, я чуть было не улыбнулась комичности ситуации: он со своим голландским адвокатом-блондинкой и я – со своим, темнокожей суринамкой. В другое время я, наверное, даже бы улыбнулась, но только не сейчас.
Я впервые увидела Сонни с того злополучного дня. Он не смотрел на меня, и лицо у него было холодное. За все время заседания мы не перекинулись ни словом. Но у меня даже никакой злобы в душе не было – одна только боль.Сонни, Сонни, что же ты наделал, какую ты кашу заварил… Я сидела, выслушивала выдвигаемые в мой адрес обвинения («у нее подгорела рисовая каша на плите, потому что она ее забыла снять, и я поэтому считаю, что оставлять ребенка с ней небезопасно») – без эмоций, в общем-то, выслушивала, потому что я уже знала обо всех них заранее – и ждала, когда мой адвокат встанет и произнесет в мою защиту пламенную речь. Ведь в разговорах со мной она была полна благородного негодования и именно такие речи произносила. Но тут она словно язык проглотила: только сказала, что приобщила к досье все документы, показывавшие, как плохо Сонни со мной обращался, а на вопрос судьи «У вас есть еще что сказать?» сказала лишь одну фразу:
