«Я знаю, чего я хочу. И я хочу этого прямо сейчас!» (и буду это иметь, пусть хоть весь мир летит в тартарары!) – поучает будущего мегачела с младенчества реклама. Бедняжка, он думает, что это он хочет того или другого… А на самом деле чего он хочет сегодня, а чего захочет завтра, давно решил за него рынок. Рынок делает его рабом, но он этого упорно не видит. И продолжает считать себя хозяином жизни. «Я себе сегодня такой прибамбас отхватил! Обзавидуетесь!» …

Их зашоренное мышление воспринимает любое негативное отношение к ним как «зависть». Так и вспоминается капиталистическая классика: Дж. В. Буш с его «они завидуют нашей свободе»!

А мне их жалко. Когда я встречаю, к примеру, американца (а тем более – такое редкое существо, как американец прогрессивный), мое сердце просто разрывается – не от ненависти, а от жалости. Как к страдающим неизлечимой и прогрессирующей болезнью. Сын за отца не отвечает, – говорю я себе. Эти люди – продукты своего общества. От некоторых людей нельзя требовать слишком многого.

Какая тут может быть зависть? Завидуют тем, на чьем месте сами мечтают оказаться. Бог с вами, ребята, если вам нравится такая жизнь, да живите! Но вы же упорно ее навязываете нам всем! Я знаю, что такое удовлетворение от купленной вещи. И оно не идет ни в какое сравнение со счастьем, испытанным от того, что у тебя есть единомышленники. От того, что твоя работа оказалась кому-то нужна. От хорошей прочитанной книги. От того, что ты просыпаешься, не задумываясь о том, что завтра тебе надо заплатить по счетам.

Но мегачелы, в особенности отечественные – зачастую хамы, а хамов просто необходимо ставить на место. Желательно без хамства и с улыбкой. Надо их было, конечно, ставить на место вовремя. Но и сейчас еще не поздно. Не чтобы унизить – просто чтобы они не навязывали нам и нашим детям свой образ жизни, свои идеалы. И – свой уровень.

Нам надо почаще называть вещи своими именами. Нам любят говорить о том, что свидетельством неоспоримого преимущества капитализма якобы является то, что многие в годы «холодной войны» стремились эмигрировать на Запад и практически никто – к нам в социалистический лагерь.

Почему западные люди не стремились в социалистический мир? А вот потому и не стремились – ну какой настоящий наркоман признается себе сам в своей мании, да еще и добровольно начнет от нее лечиться? Не потому, что мир этот был хуже, а потому что капиталистический потребитель – наркоман потребления, а социалистическая жизнь для него означала бы неминуемое «going cold turkey ». Ведь здесь едят тогда, когда голоден, а не когда скучно и больше нечем заняться. Здесь пьют на праздник, а не каждый раз когда «выходят в свет» – в бар или в ресторан. А куда же еще, скажет он вам? Библиотеки, театры, выставки – для него это все скучно. Только диктатура может заставить его туда пойти!

Просто рынок выступает в роли наркодельца. Властям легче управлять обремененными долгами и лишним весом наркоманами. Ведь им есть что терять кроме своих цепей: кредитную карточку и дом под ипотеку. Они до конца жизни будут вкалывать чтобы расплатиться со своими долгами – и одновременно будут влезать в новые. И свято верить при этом, что они – свободные, «успешные» люди…

****

…В том году мы отмечали Новый год… трижды. По российскому, по голландскому и по местному времени. На том, чтобы отмечать его и по голландскому времени, настояла мама.

– Ведь Сонни и Лизины ома с опой все еще в Голландии живут!

Не дожидаясь голландского Нового года, мама быстро захмелела и стала искать по приемнику московское радио, надеясь успеть включить предновогоднее выступление президента Путина. Дома она не относилась к числу его поклонников, а здесь вдруг начала переживать, что опоздает. А когда я выразила ей свое по этому поводу удивление, она совсем разгорячилась:

– Ты ничего не понимаешь! Это же голос Родины!…

Не знаю… а я-то всегда думала, что голосом нашей с ней Родины был Юрий Левитан…

Когда подошел голландский Новый год, мама подняла тост за Соннино счастье. Против этого я ничего не имею, но хотелось бы все-таки поменьше о нем вспоминать. Несмотря на наш развод, дома на стенке у мамы по-прежнему висел большой портрет Сонни, и я каждый раз снимала его оттуда, когда домой приезжала: слишком не по себе мне становилось, когда на меня глядели его грустные индейские глаза….Такие же, как у Лизы.

Ну, а к ирландскому Новому году обе мы уже подошли в такой кондиции, что впору было петь «Вечерний звон». Или «Шумел камыш», это уж кому как нравится. Лиза давно спала. Грустно это было – встртечать Новый год половиной семьи, без дедушки, без бабушки, без Тамарочки, без Шурека… И уж само собой – без своей страны. Когда я жила в Голландии, я старалась об этом не думать. Сонни вообще был против отмечания любых праздников- и Нового года, и дней рождения; и даже елку я как правило покупала сама, тащила домой на себе (иногда мне помогал сосед-марокканец, содержатель кофе-шопа) и сама наряжала. В такой обстановке не слишком-то попразднуешь. Но и здесь, сейчас праздновать, если честно, не хотелось. Новый год – это прежде всего ожидание чуда, почти осязуемого, а какие чудеса могут ждать нас здесь, где общество застыло в своем развитии на уровне XVII века, – кроме выраженного крылатыми словами Льюиса Кэролла: «Все страньше и страньше, все чудесатей и чудесатей »?

…Праздники прошли, и снова наступили будни. У Лизы продолжались эпилептические приступы; периодически она падала, до крови разбивая лицо. На одной брови у нее так и остался шрам. Ей наконец нашли школу – всего полчаса езды от дома и с доставкой автобусом. Но директриса – страдающая хроническим насморком лопоухая особа – посмотрев на Лизу, сказала, что не возьмет ее в школу без специального защитного шлема, вроде хоккейного. Как можно ребенку просидеть целый день в таком «сапожке инквизитора», только на голове, я себе не представляла. Да и где его взять? Такие шлемы, объяснила мне моя социальная работница, делают по заказу. Но на них тоже очередь – длиной в несколько месяцев. И ребенок по-прежнему оставался сидеть дома…

– А как же она будет все это время без школы? – спросила я.

– А это нас не касается….

И снова все потекло своим чередом: я ездила в Белфаст на работу, раз в неделю ходила вечером на партсобрания в соседней деревне, разносила листовки по домам, ездила на политучебу, а раз в месяц – в Дублин на встречу с Дугласом, вместе с которым мы потихоньку разрабатывали партийный курс в отношении мигрантов…

Пару раз мне приходилось спать после работы и на новой своей белфастской должности: когда некому было подвезти меня домой после второй смены, а автобусов уже не было. Ведь если бы я проговорилась, что своего транспорта у меня нет, меня бы тут же уволили. Поскольку этот офис был значительно меньше дублинского банка, и спрятаться там было особенно негде, я наловчилась спать в обыкновенном женском туалете, закрывшись в кабинке, сидя на унитазе и приложив голову к стене, к заранее захваченной с собой подушке. Других вариантов не было и не предвиделось: я слишком хорошо помнила, как поступила со мной Адриана, и решила больше никому не надоедать своими проблемами. Самое главное было выйти утром из здания незаметно для остальных сотрудников: чуть раньше, чем пойдет по домам ночная смена, но не так рано, чтобы привлечь внимание вахтера. Хорошо, что делать это приходилось не так часто: может быть, раз в месяц.

Днем мама до посинения в любую погоду возила Лизу каждый день взад-вперед на коляске по морскому побережью, потом готовила мне обед и ждала моего прихода с работы, если я работала с утра, чтобы рассказать мне вечером, что она видела по телевизору. Английского она по-прежнему не знала, но научилась многое угадывать. Из программ новостей она быстро выучила два новых слова, наиболее часто там повторяемых, хотя и безо всякой связи друг с другом: Sinn Fein и paedophile . Видимо, это были две вещи, наиболее актуальные для Британии.

На выходных я возила маму с Лизой по стране. Иногда с нами случались в таких поездках истории – забавные и грустные. Например, когда на улице в Эннискиллене нам встретился нищий с протянутой рукой, на которой лежала пара монеток, и Лиза, прежде чем кто-либо из нас успел что-либо сообразить, со скоростью змеи выхватила их у него… Не знаю, кто из нас испугался больше: нищий или мы с мамой. А один раз Лиза здорово напугала нас и какую-то бабушку, сидевшую перед нами в автобусе, неожиданно вцепившись ей в волосы: к тому времени экспериментировавший с разными лекарствами доктор Банионис прописал ей стероиды, от которых приступы у Лизы практически прекратились, но зато она резко потолстела и стала агрессивной. До такой степени, что просыпалась по ночам и вцеплялась спавшей с ней в одной постели маме в горло. За обедом она теперь не просто ела, а прямо-таки урчала от удовольствия, поглощая еду, словно дикое животное. Мы пытались жаловаться на все это доктору Банионису, но он твердил себе тупо как бабушка Карлсона («Переодень носки, Карлсончик! Переодень носки!»): «Но ведь приступы-то у нее прекратились?»- пока я наконец не позвонила на его автоответчик в 3 часа ночи, когда Лиза проснулась в очередной раз и напала на маму, и не пригрозила, что назавтра привезу Лизу в его офис и напущу на него. После чего он прописал-таки ей устаревший уже даже по российским понятиям, но зато безопасный эпилим….