Это – то место, где стоял наш старый дом. Где я выросла и провела 17 самых счастливых лет своей жизни. И еще пять летних каникул.

…Я уже была в Голландии, когда бабушке и Шуреку дали квартиру: они едва успели получить ее еще в советское время и по советским законам. Бабушка радовалась, потому что с возрастом становилось все труднее приносить воду из колонки и выносить в ведре мусор за линию.

Раньше полагалось, переезжая, снести свой дом в течение какого-то очень короткого срока (помню, как Тамарочка, переезжая, срочно искала бульдозериста), но к тому времени, когда квартиру получили бабушка с Шуреком, уже никто не следил за соблюдением законов: девизом нового общества стало «что хочу, то и ворочу!» И ни у кого из моих родных просто не поднялась рука на наш дом. У меня бы тоже не поднялась. Он был для нас как живой, как член нашей семьи. Долго еще тетя Женя, для которой он тоже был родным, приходила каждый день (!) из далекого Заречья: по утрам чтобы открыть ставни в доме и по вечерам – чтобы их снова закрыть. Чем дольше окружающие думали, что в доме кто-то живет, тем дольше его бы никто не тронул. Но в конце концов и тетя Женя устала это делать – она тоже была немолода, – и дом просто закрыли на замок и оставили с закрытыми ставнями…

Соседями у нас в ту пору были недавно переехавшие на нашу улицу циркачи на пенсии, которые держали у себя в саду чуть ли не целый зоопарк, даже обезьян. Из сада ветер приносил нехорошее амбрэ, и циркачам очень хотелось расширить свои владения.

Несколько раз они приходили к бабушке уже на новое место жительства и предлагали деньги за наш старый дом и сад, но бабушка отказывалась – и я тоже отказалась бы. Это было все равно как продать твоего лучшего друга! Если вы видели фильм «Белые росы» – у его пожилых героев было такое же отношение к своему старому дому, который они не хотели продавать на дрова. И даже если нет возможности родной дом сохранить, продать его все равно не поднимется рука. Это трудно объяснить словами. Это просто очень глубокое чувство, наверно, впитанное еще с материнским молоком, запрещающее тебе такие сделки – как библейская заповедь «не убий» или «не укради».

Это наша заповедь – не капиталистическая, понимаете? Капиталист маму родную продаст – если сумма будет достаточная. А чтобы не мучали остатки совести, еще и уверит себя, что так для мамы будет даже лучше… Для Сонни не только мой, а даже и собственный его родной дом ничего не значит – он с радостью готов поменять его на больший по размеру и в более «шикарном» районе. А уж если его можно продать… Единственное, что его будет беспокоить – это как бы не продешевить! Когда он увидел мой дом на фотографиях, единственное, что его заинтересовало, это как мы там впрятером помещались.

Но во всех моих снах о доме все эти годы мы возвращаемся в него – -и бабушка, и Тамарочка,и дедушка, даже когда вокруг все разрушено, даже когда везде идут стройки и перестройки, – и остаемся там навсегда. Если бы я была верующей, я бы надеялась, что именно так и случится после моей смерти… Никакие райские яблоки не заменят мне мельбы из нашего сада!

Наверно, я все-таки не собралась бы с духом пойти туда, если бы не моя школьная подружка Алла Колесникова. Я не видела ее много лет. За это время она успела выйти замуж, родить сына и овдоветь; ее мама, которую я помнила веселой полной женщиной, стала похожа на живой скелет, и было видно, что ей осталось жить на этом свете недолго, хотя она была совсем еще не старая, а сама Алла была вынуждена уйти с любимой работы в детском саду и стать контролером счетчиков – от энергетической фирмы, где ее покойный муж работал когда-то электриком: только для того, чтобы ее с малышом, который был всего на несколько месяцев старше Лизы, после самоубийства Аллиного мужа не выселили из фирменного общежития…

Несмотря на все трагедии, Алла была по-прежнему размеренная и спокойная, какой я ее всегда знала. Приходила она в ярость только от одного – при имени Ельцина…

– А пойдем-ка, пройдемся, как раньше… – сказала она мне, излив душу. Это был как раз тот летний вечер, когда я чуть не подпрыгнула от того, что Алла на улице взяла меня под руку для прогулки (как мы всегда, испокон веков с нею ходили!) – из-за пагубного голландского влияния.

И мы пошли.

Чем ближе мы подходили к моему дому, тем больше мне становилось не по себе, хотя я старалась ей этого не показывать. Но когда я увидела вросшую в землю калитку, покосившийся такой дорогой мне деревянный силуэт, двухметровые заросли крапивы там, где мой дедушка высаживал картошку, запаркованные на моей любимой полянке «Камазы» нашего соседа- шофера -дальнобойщика и прыгающих по нашему саду мартышек, я покачнулась. Не знаю, что там было написано у меня на лице, но Алла здорово испугалась.

– Жень, ты что? Тебе плохо? – и подватила меня под руку еще плотнее. – Наверно, не надо мне было тебя сюда приводить. Пойдем, а?

– Нет, нет, я ничего, со мной все в порядке, – выдавила я, хотя мне хотелось разрыдаться. Около дома в полузаросшей канаве я разглядела что-то металлическое, тускло блестящее. Это была вырванная с мясом заслонка из нашей печки, которую я за всю свою жизнь никогда не могла открыть. Когда-то в детстве я буквально висела на ее металлической цепочке над лежанкой, но она была вмонтирована туда намертво. На лежанке я сама карандашом рисовала свой профиль, прижавшись к ней – и потом удивлялась, зачем это бабушка его стирает, ведь получилось так красиво… Кому и зачем понадобилось эту заслонку выламывать? Клад, что ли, искали, идиоты?

У меня потемнело в глазах. Перед мысленным взором вихрем пронеслось, как я молотком разбирала старую печку,когда дедушка решил, что нам нужна новая, поменьше. Как трудно ему было найти печника – это была вымирающая профессия. Какие вкусные пироги бабушка пекла в этой печке. Как в сильный мороз приходилось топить ее два раза в день вместо одного… А теперь там, значит, мартышки греются? И едят наши яблоки и груши? Какая ирония! И как то, что я увидела здесь, в самом дорогом мне на свете месте, похоже на все то, что произошло с моей страной, в которой отныне хозяйничают цирковые макаки…

Я бессильно опустилась на остатки украшавшего когда-то всю нашу полянку цикория.

Для меня именно этим, а не количеством иномарок и недвижимости, измеряется степень цивилизованности человека – не брать, что «плохо лежит». Не ломать что-то оставленное без присмотра потому что «оно все равно ничье». У меня самой просто не возникает такого желания: ломать кнопки в лифте и писать в нем, разбивать окна в чьем-то доме, если в нем не горит каждый вечер свет или отрывать доски от лавочек в парке потому что «в хозяйстве пригодится».

И дело не только в нашем доме и в том, во что превратили «освобожденные личности» полянку в конце квартала, называвшуюся у нас «голубыми лавочками», где гуляли бабушки с колясками и не так давно была настоящая детская площадка, с лавочками, сценой, качелями и бревном, по которому можно было ходить. Дело еще и в том, что у наших людей остались какие-то странные иллюзии насчет того, что «там»- на Западе – в этом отношении дела обстоят как-то по-другому… Когда даже ирландский премьер говорит: ''In my end of Dublin, if you park things too long they usually get vandalized.''

Дела обстояли по-другому как раз только в СССР! И могли бы обстоять по-другому и сегодня: для того, чтобы «коммунизм работал» необходимо было прежде всего каждому из нас изменить себя и постараться стать новым человеком – не указывая пальцами на других… Не так уж это и трудно. И не надо мне тут указывать на райкомы и Политбюро! А вы сами хотя бы попробовали жить как настоящий коммунист – прежде чем ждать, что вам лично социализм даст?

Я бережно вытащила медную заслонку из грязи. Алла не поняла, что это, но по моему лицу догадалась, что что-то очень для меня важное.

У меня больше не было сил смотреть на мартышек, захвативших мой дом, и я отвернулась. В конце заросшего огорода, совсем рядом с железнодорожной линией, гордо возвышался надо всей крапивой и репейником молодой сильный дуб. Дубок, посаженный мной на огороде из найденного в лесу проросшего желудя, когда я училась в первом классе… Живое свидетельство того, что посеянное не пропадает зря! И до чего же он был хорош – особенно в контрасте с тем, что его окружало!