…Анечка Боброва была на нашем курсе самой примерной студенткой. Примернее даже меня – потому что я все-таки жила в общежитии, где по жизни со всяким приходилось сталкиваться, а Анечка все студенческие годы оставалась c родителями. Она была из хорошей, интеллигентной, серьезной, достаточно обеспеченной московской семьи. Родители отбирали у неё стипендию и выдавали ей из неё по рублю в день, и поэтому мы часто брали её с собой в кафе за наш счёт, хотя мы жили беднее. Но в те годы деньги не имели такого значения. Некоторые наши девочки недолюбливали Аню за резкую, не всегда дипломатичную прямоту; другие, наоборот, любили её именно за это. Иногда она приходила к нам в общежитие в гости.
Анечка любила иностранные языки и музыку времен молодости её родителей- Элвиса Пресли. Занималась рукоделием, вязала и вышивала, свободно говорила по-английски, а когда на 3 курсе она влюбилась в нашего эстонского сокурсника, как я уже рассказывала, то решила выучить шведский. И выучила!
Любимый эстонец не обратил внимания на её чувства и женился на другой москвичке. Впрочем, скоро его семейная жизнь не заладилась, и однажды он пришёл к Маше в гости в отустствие её родителей (те отдыхали тогда на юге). Они пили чай с тортом и разговаривали о жизни, но когда он выразил робкое желание остаться на ночь, Анечка решительно выставила его за дверь. Пойти на роман с женатым человеком она была неспособна. Помню, как я восхищалась твердостью её характера, спрашивая себя, смогла бы я на её месте поступить так же.
…А на дворе затарахтела перестройка, и однажды, уже в самом её разгаре, Анечка, дочка советского офицера и сама по своему воспитанию человек советский, социалистический, сказала вслух то, что многие даже ещё не осознали: что наша страна стояла на пороге своей гибели.
– Загубить такую страну- это надо суметь !
Некоторые на неё зашикали, не понимая о чем. это она. А у меня сжалось сердце…
Я много лет не видела её и только изредка получала короткие письма. Сначала она работала по специальности, потом перешла на работу в банк. Она не хвасталась новой жизнью, но из её письма следовало, что она достаточно обеспечена и при новом строе, и хотя все творящееся вокруг было ей глубоко противно, она старалась закрыть на него глаза, благо что можно было позволить себе такие небольшие радости, как круиз по Средиземному морю, занятие любимым хобби – фотографией и даже второе высшее образование, юридическое. Родные её все тоже болeе или менее приспособились к выживанию: брат знал один достаточно экзотический восточный язык и переключился из науки в коммерцию, отец, хотя и вышел на пенсию, по-прежнему преподавал…
Она не роптала громко, хотя и скользило в её письмах презрение к окружающим её новорусским начальникам. Но особенно жаловаться на жизнь не приходилось. Ну, подумаешь, стали стрелять за окном. Можно заткнуть уши ватой. Ну, подумаешь, по телевизору показывают всякую мерзость. Его же можно не включать. Ну, подумаешь, на улицах бездомные дети попрошайничают. Можно туда не выходить – метро-работа-метро, вечером посиделки со старыми университетскими подругами, интеллигентными, такими же, как она…. Которые, морщась, работают на том самом телевидении. Или, зажмурив глаза, пишут диссертацию по истории, совершенно опровергающую все то, что они же сами писали в студенческие годы.
В личной жизни тоже мало что осталось oт высоких идеалов: как и многие мои самые умные и самые привлекательные подруги, Анечка так и не вышла замуж. Я пыталась ее убедить, что она мало что потеряла; лучше не быть замужем, чем. терпеть плохой брак или прочие семейные “радости” вроде разводов, но она глубоко вздыхала … И отправлялась на новую встречу с очередным женатым лoвeласом, надеясь на невозможное… И вновь oставалась c разбитым сердцем, остановившись в конце концов на отношениях с братом одной из своих таких же, как она, тихих и интеллигентных подруг, который приходил к ней и оставался у неё обычно только в перерывах между своими отношениями с другими женщинами…
Потом Анечка вдруг осталась безработной: ee банк закрыли в период предвыборной борьбы с коррупцией. Это её несколько расшевелило. Заграничные криузы остались в прошлом, ей оставалось получать пособие 3 месяца – и за это время надо было во что бы то ни стало найти новую работу. Анечка сетовала на то, что её никуда не возьмут, что ей уже 35, что на молодую секретаршу она уже не потянет (она как бы не хотела задумываться о том, чем. обычно “положено” заниматься на службе вот таким молодым секретаршам!), и даже промолвила как-то что-то о злобном капитализме.
Положение безработной радикализовало нашу Аню, она начала задумываться над жизнью и даже роптать на неё , но ненадолго. Как толькоАня нашла новую работу (ну не могла же такая староэлитная, ещё советского периода семья, не иметь совсем никаких связей!), от её радикализма сразу же не осталось и следа, а сама она вернулась на круги своя: любимое хобби, вышивание, книги, беседы с интеллигентными подругами…
Я поразилась тому, насколько детально, только в российском варианте, она повторила процесс развития моего американского друга по переписке Марка из Вашингтона, который в своих письмах страдал обычным американским бравадо, строил из себя ‘крутого”, рассказывал о том, сколько он будет “зашибать”, став адвокатом, и каким он будет успешным, – и стал обычным, простым, ранимым, открытым человеком в своих письмах только на тот период, когда оказался в рядах безработных. Вот когда я услышала от него и все, что он думает о своем правительстве, и об американском образе жизни, и о куpсе Америки на международной арене! А потом Марк вдруг притих: сразу, так только ему дали возможность поступить на службу этого самого государства, пополнив ряды чиновников…
Но разве только те, кому болеe или менее неплохо живется, страдают в нашей сегодняшней России “синдромом привыкания”?
“Собачья у нас жизнь, совсем собачья, ‘- пишет мне с горечью другая наша с Аней общая институтская подруга, уже известная вам Лида. Сама она успела в последние годы советской власти осесть в Питере, дослужилась до высокого чинa в милиции. Мама и брат остались дома, на Украине. Папа умер. Бросить мужа – неработающего алкоголика и наркомана – нельзя: будет негде жить. Весь год Лида живет впроголодь, отсылая любые сэкономленные деньги не имеющим работы маме и брату. Весь год пытается накопить деньги на поездку домой. Иногда это удается, иногда – нет, и тогда они не видятся с мамой до следующего года….
Помните, как в советское время мы ездили вместе на Черное море: я, Лида, её родители и её брат? Две недели жили “как у Христа за пазухой’, безо всяких забот. На Черное море эта семья ездила каждый год. Сегодня ее маме не всегда хватает на хлеб…
И что же вы думаете, Лида жаждет общественных перемен?
Она жаждет дожить до конца недели… до отпуска… до конца года… не свалиться, не заболеть, не остаться на улице…. не сорваться в плане нервов…
Ведь самое страшное – это присесть на секундочку и задуматься о том, что такая жизнь ведет в тупик. Что бандитов на улицах не станет меньше. Что страх за завтрашний день будет только расти. Что все меньше и меньше будет оставаться всего бесплатного, всего доступного каждому гражданину. Что наши девочки подpастают, чтобы пополнить российские и западные бордели. Что они уже даже не дают по мордасам, а почти гордятся, когда их на улице щиплют за попку или за коленку, особенно какой-нибудь хозяин шикарной иномарки. О том, что в нас практически истребили чувство собственного достоинства. О том, что наших мальчикoв ждут все новые и новые Чечни. Что такой же жизнью, если ничего не сделать, придется жить и её нерожденным ещё пока детям. Лучше уж помечтать перед сном, что этим будущим детям в жизни встратится принц или принцесса, которые увезут их на своей яхте на Лазурный берег или на Багамы, – и после этого станут они “жить- поживать и добра наживать.” И о ней тоже не забудут…
…Я давно уже пытаюсь понять, как может наш человек, выросший в нашем, советском обществе, которому есть с чем сравнивать, в отличие от западного, вот так легко привыкнуть ко всем этим мерзостям нашего сегодняшнего бытия. Если я – не могу, даже после почти 15 лет, проведенных в его “более цивилизованной” форме (это где хотя бы не умираешь c голоду), принять эту мерзость и гнусность как должное.
