— Да, — сказал Таллис.

— Конечно, мой план рассеялся бы, как дым, будь эти двое хоть чуточку ближе к земной реальности, но все ведь и строилось на основе их неизменного парения в воздухе. Ни один не позволил себе такой грубости, как слова: «Слушай, я что-то не могу разобраться в твоем письме» или «Твое признание повергло меня в полную растерянность». Нет, они сразу утонули в деликатных намеках, заботе о чувствах друг друга, желании быть взаимно галантными и так далее и так далее. К сожалению, я услышал только начало их разговора, но и этого было достаточно, чтобы понять: они клюнули. Не было никаких сомнений, что два-три дня, наполненные этакими нежными реверансами, настолько запутают их и так взбаламутят их чувства, что возможность найти реальную точку отсчета будет просто утеряна. Я еще несколько дней подбрасывал им письма, которые, на мой взгляд, должны были полностью соответствовать развитию событий. Затем прекратил, рассудив, что они окончательно созрели, чтобы впредь вести переписку самостоятельно. Видите ли, поскольку каждый считал, что другой бьется в сетях, а сам он свободен, оба увязли в этой истории, сохраняя при этом сознание собственного превосходства и даже невинности. Соедините самоупоение и сострадание, и в душе, открытой эмоциям, непременно родится нечто, очень похожее на любовь.

— Но как же Хильда? — спросил Таллис.

— Сейчас перейду и к Хильде. Разумеется, я не забыл о ней. Знаю, что это звучит бессердечно, но мое любопытство взыграло, и мне было интересно, до чего дойдет каждый участник этой истории. Я знал, что лестью любую женщину можно подвигнуть на что угодно. И тут даже не надо осторожничать. Льстите всегда безудержно, пусть непростительно безудержно, и они просто теряют голову, точь-в-точь как некоторые птицы и зверюшки, когда их особым образом поглаживают. И все-таки должен признать, что Хильда меня разочаровала. Легкость победы не всегда радует, и тут я надеялся встретиться с какими-нибудь занятными трудностями. Но первые же намеки возбудили ее подозрительность. Основания для нее имелись, а я довел дело до взрыва, нанеся штрих, который без преувеличения может быть назван мастерским. Я уже обнаружил во время своих прогулок по дому, что в письменном столе Руперта есть такой же тайник, как и в Хильдином. У Руперта он был пустым и пыльным, им явно никогда не пользовались. Прятать предметы в тайничках — это прерогатива женщин. Выбрав одно из экстатических посланий Морган, написанное вскоре после того, как мы стали любовниками, и полное более чем красноречивых намеков, я засунул его в потайной ящик Руперта. Потом между делом обмолвился, что ревизия мужниного стола может, вполне вероятно, освободить ее от ложных подозрений. Конечно же, она с негодованием отвергла это предложение и, конечно же, чуть не сразу последовала ему. И обнаружила письмо Морган.

— Откуда вы это знаете?

— От самой Хильды. Все это время она с величайшей охотой подробнейше информировала меня обо всем. Я в самом деле уважаю Хильду и почти не виню за то, что она быстро потеряла голову. Она хороший, добрый человек и, в отличие от других, совсем не эгоцентрична. Ее интерес не сосредоточен на ней самой. Поэтому рядом с ней отдыхаешь. Прежде, вы это знаете, она относилась ко мне враждебно, но теперь, рад заметить, полностью изменила свое мнение. Я получал огромное удовольствие от бесед с ней, от ее общества. В отличие от сестры она и естественна, и правдива. Если говорить правду, то в иных обстоятельствах… Ведь рядом с Хильдой действительно успокаиваешься…. Думаю, мне и в самом деле всегда нркна была женщина-мать… Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе.

— Что сейчас с Морган и Рупертом?

— Самых последних сведений у меня нет. Но Хильда проинформировала меня о том, что было к моменту ее отъезда в Уэльс. Руперт настолько парализован чувством вины, ударами, нанесенными по самолюбию, и крахом репутации, что не в состоянии ни говорить, ни действовать. Морган со свойственным ей желанием съесть все сливки и при этом остаться безгрешной взывает к сестре, умоляя во имя святых дней детства любить ее, как и прежде. Должен сказать, что заданность их поведения просто не может не угнетать. Если б хоть кто-то из них был не запрограммирован, моя затея рухнула бы в первые же дни. Но они в самом деле марионетки. Марионетки!

— Вы разговаривали обо всем этом с Морган или Рупертом?

— Я старюсь не приближаться к Морган. Общение с ней вгоняет в уныние и даже не вознаграждает любознательность. С Рупертом я разговаривал. Он больше всего удручен гибелью служившего ему постаментом образа безупречного Руперта, каким-то странным образом приравненного им к Добру с большой буквы. Кроме того, он удручен тем, что Питер уничтожил его книгу.

— Питер уничтожил книгу Руперта?

— Разорвал в мелкие клочки. К сожалению, экземпляр был единственным. И все-таки вряд ли мир утратил шедевр.

— Но с чего Питер…

— Бедняга Питер всю жизнь был влюблен в свою мамочку, а недавно влюбился еще и в тетушку, так что, узнав, что папочка обманывает маму с тетушкой, просто не совладал с этой новостью.

— Но как он узнал об этом?

— От меня. Однажды он пришел домой, когда я сидел с Хильдой, и Хильда была в слезах. Я сказал ей, что выдумаю что-нибудь убедительно-успокоительное и тем собью его со следа. А вместо этого несколькими словами подвел его к правде. Дальше рке работало его воображение. Он мгновенно кинулся в бой и произвел, как я понимаю, немалый переполох. Может быть, и не следовало открывать все это Питеру. Я действовал, повинуясь инстинкту художника, совершенно спонтанно. И, думаю, он все равно узнал бы.

— Когда Хильда уехала в Уэльс?

— Позавчера. Я пришел бы вчера, но у меня началась чудовищная мигрень. Можно было бы рассказать вам все это и в прошлый раз, собственно, я и хотел это сделать, но вы начали говорить о своем отце, и потом казалось уже неуместным перейти к этой странной истории.

— Почему вы рассказываете ее сейчас?

— Ну, это вы сами знаете. Я действительно не предполагал заводить все так далеко. Но нити выскользнули из рук. Думаю, это и с вами случалось. Говоря откровенно, я уже просто устал от этой истории и не знаю, что делать дальше.

Таллис сидел, размышляя. Потом вскочил:

— Нам нркно позвонить Хильде.

— И рассказать ей все?

— Да. Нркно им все открыть. Немедленно. И звонить будем не отсюда — тут у всех стен уши. Из телефонной будки, она тут рядом. Пошли.

— И вы будете говорить с Хильдой?

— Нет. Говорить с ней будете вы.

Шел дождь. Ветер стучал по окнам, мял, пригибая и распластывая, мокрую траву. Сумерки опускались на плоскую, без деревьев землю, коричневато-зеленый осенний свет мерцал в легких струях дождя.

Хильде казалось, что уединенный коттедж станет ее убежищем, позволит внутренне освободиться. Представлялось, как она будет сидеть и спокойно обо всем думать. Для этого было очень существенно обмануть Руперта: заставить его поверить, что она в самом деле едет за границу. Однако через два дня одиночество и всевозможные страхи, терзающие ее ослабленный организм, привели ее в то состояние панического ужаса, когда думать попросту невозможно. Никогда прежде она не бывала в коттедже одна. Рядом всегда был Руперт, и его сила, спокойствие и уверенность надежно отгораживали от любых тревог. Коттедж вызвал в ней неосознанную тоску по Руперту, и слезы опять полились из глаз. Днем было так же тяжко, как и ночью. Какие-то странные фигуры маячили на горизонте и, казалось, наблюдали за домом. Вещи, оставленные снаружи, таинственно исчезали. Окна сами собой раскрывались и чудовищно грохотали. Ночью она, затаив дыхание, прислушивалась к бесконечной череде звуков. Кто-то терся о стены, теребил замки, тихонько нажимал на запертые на крюки двери. Иногда звуки раздавались совсем близко, потом что-то шуршало, ворчало и таинственно бухало где-то вдали. Хильде мерещились дикие звери, цыгане, грабители и существа из потустороннего мира. Явственно ощущалось, как они пробираются через вересковую пустошь, а потом тихо-тихо подкрадываются. Ночами она сидела при свете свечи и огня в камине. В доме были и масляные лампы, но она не умела их зажигать. Их всегда зажигал Руперт.