— Но вы меня едва знаете… едва знали.

— Я рад, что вы заменили глагольную форму. Морган много о вас рассказывала. Да и сам я встречал вас довольно часто, а вы не из тех, кого забывают. Смею сказать, я разглядывал вас куда пристальнее, чем вы меня.

— Трудно поверить, что мое мнение вас беспокоило, — сказала Хильда. Но мысль о том, что это возможно, польстила.

— Беспокоило, уверяю вас. Вы настолько взрослее Морган, настолько оригинальнее мыслите. Желая быть объективным, я всегда старался взглянуть на вещи вашими глазами. Хотите — верьте, хотите — нет, но эта подстановка помогала.

Его слова растрогали Хильду. А ведь она-то считала Джулиуса безнравственным. И была, как оказывается, несправедлива.

— Надеюсь, то, что вы называете «историей», было для вас не слишком болезненно?

— Спасибо за вопрос, спасибо, что подумали об этом. Мне было больно, ведь я все же очень привязался. Но человек выздоравливает, и тогда детали уже не имеют значения. Кроме того, мне, пожалуй, было и совестно. Замужняя женщина, все с этим связанное. Я в том возрасте, когда начинаешь всерьез чтить приличия. Но с совестью можно договориться. Морган договорилась со своей. И я — не буду притворяться — не вел себя как святой.

— Боюсь, это и впрямь была чудовищная неразбериха, — сказала Хильда. — Это так часто случается в жизни.

— Да, часто. И ваша сестра имеет талант попадать в подобные ситуации.

— У нее доброе сердце, и, думаю, именно из-за этого она, случается, попадает в силки, — сказала Хильда. — А потом обнарркивает, что не понимает, как ей выбраться.

— Вы абсолютно правы. И на самом деле, все это абсолютно невинно.

— Вы думаете, что она оправилась?

— От наших отношений? Полностью. Вам так не кажется?

— Пожалуй, кажется, — задумчиво сказала Хильда. — Ее… доброе сердце, безусловно, нашло себе новое применение. — Она коротко рассмеялась. — И, как вы правильно заметили, это действительно абсолютно невинно.

— Святое небо! — воскликнул Джулиус. — Значит, вы знаете? — Поставив стакан на пол, он впился глазами в Хильду.

— Да, конечно, — сказала она. — Но вы-то откуда узнали? Морган вам рассказала?

— Я… просто узнал.

— Надеюсь, это не становится предметом толков и ненужных пересудов?

— Вы так спокойно это говорите, Хильда!

— А почему бы и нет? С чего тут тревожиться! Напротив, это дает добрые плоды. В конце концов, они оба достаточно здравомыслящи, а разница в возрасте…

— Хильда, вы изумляете меня, — сказал Джулиус. — Признаюсь, я всегда восхищался вами. Но теперь я перед вами преклоняюсь.

— Джулиус, вы меня смущаете. Еще лимонаду? Нет? Может, и следовало бы беспокоиться. Но, по-моему, зла это не принесет никому…

Джулиус восхищенно выдохнул:

— Хильда, вы потрясающи! Такая раскованность! Вы проявляете не только героизм, но, скорее всего, и глубокую правоту. В конце концов, как вы сказали, они и вправду здравомыслящи, и, если только иметь выдержку, не вмешиваться, все это, разумеется, проходит без следа, тем более что с обеих сторон тут прежде всего проявление доброты сердца.

— Ну, не думаю, чтобы Питером двигала доброта, — рассмеялась Хильда. — Скорее всего, он, бедняга, просто влювился в свою тетю Морган. Но это телячья любовь, и, уверена, Морган сумеет с ней справиться.

Повисло молчание. Пауза неестественно затягивалась. Обернувшись, Хильда взглянула на Джулиуса. Он смотрел на нее чуть не с ужасом.

— Что с вами, Джулиус?

— Питер. Я понял. Простите, я… думал, что мы говорим о… другом. О боже мой…

— Но о чем же еще? — удивленно спросила Хильда.

— Нет-нет, конечно. Конечно, о Питере. Господи, как уже поздно! Хильда, я должен идти. — Джулиус поднялся.

— Но все же о чем, вам казалось, мы говорили? — спросила, вставая вслед за ним, Хильда.

— О, ни о чем. Дурацкая ошибка. То есть я, разумеется, говорил о Питере. Морган мне рассказала о нем. Простите, Хильда, мне пора. Думаю, раз уж я рядом, то зайду и к Морган. Спасибо за лимонад.

— Морган нет в Лондоне, — сказала Хильда. — Уехала на неделю, может быть, на две.

— Неужели? Это она так сказала? То есть я понял: ее нет в Лондоне. Да, ясно. Хильда, я должен бежать.

Они подошли к входной двери.

— Джулиус, вы смутили меня, — сказала Хильда. — Что вы имели в виду, когда только что говорили?..

— Ничего, ничего. Я говорил о Питере. Хильда, я… Простите меня, простите.

Джулиус поцеловал ей руку. И, быстро помахав на прощание, пустился бежать по теневой стороне залитой солнцем улицы.

Хильда дотронулась до руки, к которой прикоснулись губы Джулиуса. Ей не так часто целовали руки. Медленным шагом она вернулась в гостиную. Все это было так странно. Откуда-то просочился страх, и вдруг показалось, что над всей ее жизнью нависла неведомая угроза.

— Я поставлю эти ирисы в белый кувшин в стиле ар нуво, — сказал Саймон. — Надеюсь, тебе понравится.

— В этих делах я полностью доверяюсь тебе, мой милый.

— Но признай, что они хороши.

— Мало того: прелестны! Был день рождения Акселя.

От форели Саймон в конце концов решился отказаться. Начать предстояло с сардинок и рецины. За ними последует французское рагу cassoulet с рисом и Nuke de Young. Затем лимонный шербет. Потом чуть сбрызнутый соком зеленый салат с цикорием. Потом белый стилтонский сыр и фирменные бисквиты из кондитерской на Бейкер-стрит, которые подают с полусладким рейнвейном.

Конечно, для cassoulet было чересчур жарко, но Саймон очень любил готовить это блюдо. Кроме того, его изготовление требовало полного внимания, а в последнее время он инстинктивно искал занятий, дающих возможность предельно сосредоточиться. Приступив вчера вечером, он уже приготовил фасоль с тщательно отмеренными добавками лука, чеснока, тимиана, петрушки, ломтиков копченого окорока и наструганных палочек шпика. Сегодня, отпросившись в середине дня из музея, поджарил баранину и пол-утки — фасоль в это время снова разогревалась и кипела на медленном огне. Когда все было готово, началось заполнение специальной глубокой коричневой глиняной миски для cassoulet, купленной ими в Безансоне. Слои фасоли, потом слои утятины, баранины, чесночной колбасы, снова слои утятины, баранины, чесночной колбасы, и так до самого верха. Все это снова было поставлено на медленный огонь и должно было пребывать там, пока верхний слой фасоли не станет хрустящим. Хрустящую фасоль перемешивали, и она уходила вниз, а идущий за ней слой тоже в свою очередь становился хрустящим. Тогда перемешивали его. Теперь процесс близок был к завершению.

— По-моему, этот запах должен сладко кружить тебе голову, — сказал Саймон Акселю. — Я, признаюсь, чертовски голоден. Мы должны проявить осторожность и не налегать на сардины.

— Думаю, мало кто получал бы удовольствие от рыбы, если б мог видеть ее глаза. К счастью, глаза сардинок такие маленькие, что не могут вместить в себя осуждения.

— Аксель, сейчас не время для такой сентиментальности. Надеюсь, ты выполнил мою просьбу и обошелся сегодня без ланча?

Они разговаривали на кухне. В руках бокалы с хересом. На Саймоне длинный полиэтиленовый передник с рисунком в виде белых и розовых маргариток.

— Идея оставить меня без завтрака в собственный день рождения была, мягко говоря, странноватой.

— Но ради этого!

— У меня был легкий ланч.

— У тебя никакого уважения к еде!

— Не слишком ли тяжеловато cassoulet для такой жаркой погоды?

— Оно, конечно, вгонит в пот, но потом станет даже прохладнее.

— Какую порцию ты приготовил! Мы будем ее доедать много дней.

— В холодном виде cassoulet восхитительно.

— Боюсь, я и вправду лишен уважения к еде, — сказал Аксель. — Все-таки я пуританин до мозга костей.

— Мы уже обсуждали это в разнообразных контекстах, милый.

— Во время еды обнаруживается как свойственная человеку жадность, так и заданная невозможность получить удовлетворение. Мы с восторгом набрасываемся на пищу, с жадностью набиваем себе желудки, а потом встаем угнетенными и разочарованными, а порой даже с легкой тошнотой от переедания. И все это — символический образ основы человеческого существования. Жадность на старте и отупелость на финише. Официантам, беспрерывно наблюдающим этот процесс, трудно не стать величайшими пессимистами.