— Коробок сломан. Смотри, просто смят. Ты небось сел на него.

— Я на него не садился.

— Наверняка сел. Вчера он был целым.

— В мире, изнемогающем от грехов и страдания, ты оплакиваешь сломанные спичечные коробки.

— Мне очень плохо.

— Мне тоже.

— Опять донимает эта проклятая боль в бедре.

— Ты вроде бы говорил, что она донимает тебя постоянно.

— Да, постоянно! Но иногда сильнее, чем обычно.

— Я не могу разобрать ни слова. Почему ты не вставишь себе, наконец, зубы?!

— А почему, если на то пошло, ты не бреешься? Лицо покрыто гадостью, вроде той, что растет иногда у дерева на стволе…

— Ты тоже мог бы побриться.

— …на эту штуку, которую почему-то счищаешь подошвой, а потом думаешь: лучше бы не счищал.

— Или отпусти бороду, или брейся.

— Я старая развалина, которую давным-давно отвергло общество и вот-вот уничтожит сама природа. Стою уже одной ногой в могиле, если, конечно, допустить, что я вообще еще стою. Возиться с бритьем мне незачем. Я-то ведь не общаюсь с членами парламента. Этот парень, что приходил вчера, он что, действительно член парламента?

— Тот, что интересовался комитетом по жилищному проекту? Да.

— Не удивительно, что Англия пошла ко дну.

— Мне нужно пойти подготовить лекцию.

— Почему бы тебе не делать что-нибудь полезное?

— Преподавание приносит пользу.

— Образование для взрослых! Тешишь взрослых младенцев, вот и все.

— У нас бывают очень интересные дискуссии. Заходи как-нибудь, послушаешь.

— Если б я вдруг пришел, тебя стошнило бы. И вообще я перехожу на постельный режим. И ты, сынок, будешь выносить за мной судно, а не сочинять байки о Марше Джарроу и Всеобщей забастовке.

— Делай то, что рекомендуют тебе врачи, папа, и будешь в отличном здравии. В больнице ведь, как ты видишь, оказалось совсем не страшно. В рентгеновском кабинете с тобой были очень любезны.

— Нет, не любезны. Да, я туда дотащился. И один щенок в белом халате назвал меня дедулей.

— Ему хотелось, чтобы ты чувствовал себя, как дома.

— Я чуть не плюнул на него. Дедуля! Вот они — нынешние стандарты Министерства здравоохранения. Когда я был молод, врачи знали свое место.

— Когда ты был молод, врачи тебе были не по карману.

— Не начинай все сначала. Кругом прогнившая олигархия, а заправляют всем бандиты. И ничто не меняется к лучшему.

— Успокойся, папочка. Ты ляжешь в больницу, и тебя там прооперируют. Операции по поводу артрита делают теперь очень хорошо. И боли прекратятся.

— Эк ты распелся об операции! А может, я предпочитаю боль. И в любом случае решать мне.

— Прекрасно. Но тогда не жалуйся.

— Кто жалуется? Тяв-тяв-тяв. Почему бы тебе не оставить меня в покое?

— Хорошо, я оставлю тебя в покое, и прямо сейчас.

— Идешь заниматься своей ерундой, когда я лежу здесь и умираю.

— Заткнись, папа. Встань, ради Христа, побрейся и иди кормить голубей.

— Не желаю кормить этих чертовых голубей. И ко мне должен прийти новый доктор. Тебе на это наплевать, конечно.

— Ах да, я и забыл. Каков он?

— Недоносок.

— Хочешь, чтоб я остался, пока он не придет?

— Хочу, чтобы ты пошел к черту.

Леонард сидел на кровати. Глаза горели, беззубый рот то всасывался, то выпирал, словно стараясь наконец ускользнуть от челюстей. На нем была севшая изношенная голубая рубашка и ветхий лоснящийся жилет, на котором осталась всего одна пуговица. Ворот рубашки был туго застегнут булавкой, и сдавленное тело нависало над ней, как творожная глыба. Венчик серебряных волос пушился вокруг лысинки-тонзуры, и казалось, будто на голове Леонарда корона из мыльной пены. Таллис вышел, со стуком захлопнув дверь, потом открыл ее, закрыл снова, уже спокойнее, и пошел вниз. Был еще один жаркий день.

Нижнюю комнату, в которой прежде хранились вещи Морган, он сдал. Теперь там стояли диван-кровать с настоящим матрацем, комод, два стула и вешалка для одежды. Кроме того, Таллис пообещал жильцу ковер. Жилец был сикх и водил лондонский автобус. Тюрбан сикха снова и снова вызывал бурные дискуссии на расположенной неподалеку автостанции. Но сикх был исполнен собственного достоинства, молчалив, упрям, и тюрбан до сих пор продолжал красоваться у него на голове. Жил сикх одиноко, и радио было, судя по всему, единственным его товарищем. Встать между ними Таллис не мог. Вот и сейчас радио было включено, и из него неслась старомодная мелодия со словами:

В кухне стоял запах гнили. Трудно было понять, от чего он исходит. Нужно избавиться наконец от этих молочных бутылок, подумал Таллис. В некоторых из них образовались странные сгустки, напоминающие заспиртованные в пробирках человеческие органы. Вытащить эти сгустки было очень трудно. Когда он пытался в последний раз, засорилась раковина.

Таллис со стуком захлопнул кухонную дверь, и сразу же масса предметов посыпалась с полок. Некоторые мгновенно обрели способность к передвижению и шустро покатились ему под ноги. Он отшвырнул их, и они взвизгнули, но не от боли, а от смеха. Едкий запах смешался с теми, что уже наполняли кухню.

Не чувствуя себя в силах заняться бутылками, он сел к столу, где на расстеленных газетах лежали его книги и тетради. Машинально опустил голову на стол, потом сразу же поднял ее.

Таллис сумел найти дополнительные вечерние занятия, и это давало пять гиней в неделю, но курсы помещались за Гринфордом, и дорога туда и обратно обходилась ему в десять шиллингов. К тому же эти занятия приходились как раз на тот день, когда обычно собиралась подкомиссия по вопросам жилищного строительства, и перенести то или другое пока не удавалось. Кроме того, новая группа хотела заниматься историей профсоюзного движения в Европе — вопрос, сведения по которому были у Таллиса достаточно отрывочными и поверхностными. А среди слушателей было два молчаливо пофыркивающих субъекта откуда-то из Центральной Европы, почти несомненно осведомленных гораздо лучше, чем он. Все это нужно было как-то уладить.

Как чудовищно не хватает его работе размеренности и упорядоченности, подумал он. А думать в последнее время уже и просто не удается. Покой, необходимый для течения мыслей, напрочь исчез из жизни. Все сводится к какому-то сшиванию на скорую руку и наложению заплат, к попыткам обойтись хоть как-то пригодными полуфабрикатами и избежать явного позора. Вздохнув, он потянулся к «Geschichte und Klassenbewustsein». Шум проезжающего по улице транспорта ровно гудел в ушах. Зловонная духота Ноттинг-хилла давила на крышу, давила на голову. Он представил себе, каково сейчас в поле. В поле, среди высокой свежей зеленой травы и маленьких вьюнков-цветочков, он лежал, распластавшись, вдыхая запахи мха и влажной земли, а рядом лежала его сестра.

— Таллис!

Таллис проснулся. Рядом стояла Морган.

В небесно-голубом льняном костюме и белой блузке, она лучилась энергией. Щеки горели от солнца. Войдя, она закрыла за собой дверь. Таллис попробовал встать, беспорядочно сдвинул книги и чуть не упал со стула.

— Ты спишь днем. А я-то считала, что у тебя масса дел.

— У меня масса дел, — сказал Таллис. — Садись вот сюда.

— Нет уж, спасибо, только не сюда. Здесь жутко пахнет.

— Да, нужно прибраться.

— А уборщицу завести ты не можешь?

— Нет.

— Ну и видок же у тебя! Почему ты не бреешься? Щетина на лице кажется седой, но, может быть, это просто грязь? И что это за дурацкая грязно-белая тряпка на шее? Носи или приличный галстук, или рубашку с открытым воротом. И уж если ты хочешь закатывать рукава, то закатывай их аккуратно, а то они смотрятся прямо как старый тряпочный мешок.