Потом я снова копал огород, а Михаил копал мне навстречу, и между нами оставалось всего-то метра два, когда снова ударил колокол.
– Идешь на службу? – спросил Михаил.
– Надо бы.
– Давай лопаты отнесу, – предложил он.
Я впервые сознательно оказался на церковной службе и впервые пробовал молиться. Но молитва моя была не совсем, конечно, бескорыстной. «Господи! – думал я, глядя на большую икону Спасителя, – ну, пожалуйста, сделай, чтобы она была счастлива, я больше ни о чем тебя не прошу». В конце службы священник помазывал всех маслом, а когда служба закончилась, все опять потянулись в трапезную. На ужин была каша, салат, компот все с тем же замечательным хлебом, накладывали себе из больших общих мисок, а компот наливали из огромного бака. За тремя длинными широкими столами сидели на лавках мужики разного возраста, нормальные русские мужики, главным образом немолодые и бородатые, одетые бедно, по-рабочему, за плечами многих угадывалось бухое или уголовное прошлое, никто ни на кого не обращал внимания, и я, впервые оказавшись в монастырской трапезной, украдкой приглядывался к лицам, стараясь угадать, что же сюда привело вон того, белобрысого, или вот этого, с синими от татуировок пальцами? Наверное, каждого свое.
После еды помолились и пошли по своим кельям. У трапезной стояла лошадь, запряженная в новенькую повозку. Два солдата сгружали пустые фляги. На фоне вечернего неба ясно и просто выделялся большой крест над куполом храма. Тут был какой-то особый покой, тут не хотелось спешить, и я шел до могилы Иллариона как-то особенно медленно. И до сумерек я снова просил и его, и Бога, и всех тех, кто меня может слышать и мне помочь, сделать так, чтобы ты, Анечка, была счастлива, и еще я просил о Гансе и о Мишке, чтобы им дали поменьше, о Рашиде, хоть он и татарин, чтобы рассосались его проблемы, я просил о Зое Кучмезовне, о дантисте Иване, о Еве, которую почему-то вспоминал все чаще, и о себе я тоже просил, но просить о себе оказалось непросто, почему-то я не знал, чего просить для себя, и всякий раз сводил свою просьбу к тому, «чтобы у меня все было нормально». Со стороны это, наверное, выглядело смешно и глупо, но ничего другого я придумать не мог. И про «Анкерман» я не забыл: дайте же им, пожалуйста, молча взывал я, все то, чего они от меня ждут, – дайте им золота, бриллиантов или просто денег – чтобы им хватило на всех, и чтобы они отвязались! Моментами, краткими летучими моментами я вдруг начинал верить, что все сбудется, но следом мне становилось ясно, что это мои очередные иллюзии, не более. Ну а что я еще мог сделать?
А потом произошла одна странная вещь, которую я так и не смог себе объяснить, как ни старался. На обратном пути вдруг начался дождь. Небо было чистым и звездным, ни намека на тучку, и дождю, казалось бы, взяться неоткуда, но он пошел, да такой отвесный и сильный, что пространство вокруг мгновенно превратилось в темную подвижную стену, сквозь которую не проступали даже огни фонарей. Но не это меня поразило, вернее, не поразило даже, а ввергло в небольшой шок. Несмотря на дождь, сам я оставался сухим. Под ногами уже чавкало, но сверху на меня не попало ни капли. Сначала я осторожно двигался прежним путем, потом остановился и стоял так минут десять, вытянув руки по швам и глядя перед собой. Такого со мной еще не бывало. Я не знал, как это понимать и, главное, как к этому относиться.
Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. По всем дорожкам неслись потоки воды. Небо оставалось по-прежнему звездным. Я пришел в келью, переоделся в спортивный костюм и лег на свою кровать. Один из моих соседей, бородатый дядя лет пятидесяти, сидел за столом и что-то читал.
– Здравствуй, брат! – сказал он и вновь углубился в книгу.
Второго соседа не было. Я лежал и смотрел в потолок, испытывая какую-то непонятную радость оттого, что вот лежу в келье и смотрю в потолок, что у меня есть руки и ноги, я могу ходить, думать и говорить и что гениально созданный кусок моей плоти, именуемый сердцем, бьется и днем и ночью, и в жару и в мороз, – и я живу. Это так просто и вместе с тем так ужасно: остановится сердце – и я тут же умру, но оно пока не останавливается, а бьется и бьется, выполняя поставленную перед ним задачу, выражаясь изящным технологическим языком. А в чем она состоит? Да в том, чтобы обеспечивать меня жизнью до тех пор, пока я не выполню задачу свою. Но в чем она заключается? Как узнать? Забился мобильный, переведенный в бесшумный режим, – пришло сообщение от тебя. «Перевелась на заочное купила загранпаспорт как дела?»
Я не нашелся, что на это ответить. Можно было отделаться обычным «ОК», но я почему-то не смог. И вдруг такое томление подступило к сердцу, так невмоготу стало, хоть волком вой. Я не мог больше здесь находиться, просто не мог. Быстро переоделся в обратном порядке, кивнул бородатому человеку, поднявшему голову от книги, и вышел вон. Я словно бы краем глаза взглянул на себя со стороны – и меня всего аж передернуло от неприязни к тому человеку, который выдает себя за меня. Нечего было вообще сюда приезжать – тоже мне, молельщик! Железные ступеньки лестницы загрохотали под моими ногами.
Маршрутки уже не ходили – было 23.50. Я пешком дошел до КП. Два солдата сидели в будке и слушали по маленькому приемнику новости.
– До свидания, – сказал я им, чтобы хоть что-то сказать. – И надо же было такому случиться, что как раз в этот момент по приемнику произнесли слово «Маркель».
Я замер с занесенной ногой.
«… завтра вечером из Франкфурта. Последний раз Питер Маркель был в России восемь лет назад, и вот – новый визит в нашу страну. Мы надеемся пригласить знаменитого кладоискателя в нашу студию, где вы, уважаемые слушатели „Эха Москвы“, сможете пообщаться с ним в прямом эфире…»
Значит, завтра встречаем главного гангстера?
Солдаты кивнули и открыли мне турникет. Вот он – оперативный простор, – делай, что хочешь, иди, куда хочешь, вот она – свобода «от» и свобода «для». Интересно, зачем он приезжает, если с «Валдаем» полный облом?
Я пошел по шоссе в сторону станции. Кругом шумел лес. На последнюю электричку я наверняка опоздал, ну и ладно, поеду на первой. Никто на всем белом свете не знает, где я сейчас нахожусь, – от этой мысли мне почему-то было не по себе. Свобода – тяжелая штука… Впрочем, с чего я взял, что свободен? Весь опутан какими-то непонятными незримыми тенетами и никак не вырвусь из них. Начинался вторник.
В шестом часу утра электричка привезла меня на Ярославский вокзал. Я нырнул в метро и через полчаса вылез на «Павелецкой». С чебуреком в одной руке и бутылкой пива в другой, локтем придерживая сумку, я не спеша шел к стоянке, где отдыхала моя «Ямаха». То ли вчера, то ли сегодня заканчивается проплата, и надо или забирать мотоцикл, или вновь раскошеливаться.
«Ямаха» была на месте. Охранник сидел в своей конуре и смотрел телевизор. Я постучал пальцем по стеклу, и он вышел на улицу.
– Вон мой мотоцикл, – показал я, дожевывая чебурек. – Я еще на пару дней его оставлю?
– Да хоть на месяц, – буркнул он. – Или деньги потом?
– Можно и сейчас, – сказал я.
– Тогда какие проблемы? Айда в будку, оформим.
Я заплатил за четыре дня, пошел на стоянку и, слегка задрав чехол, взглянул, не разобрали ли «Ямаху» на запчасти? Нет, все было в порядке. Только вот бензин еле плескался на самом донышке, ну да это дело поправимое.
В семь тридцать я позвонил тебе на мобильный. Ты долго не отвечала, а когда взяла наконец трубку, голос у тебя был заспанней некуда.
– Привет, это я, Аня. – Руки у меня почему-то слегка дрожали. – Как дела?
Ты зевнула и ответила сквозь зевок:
– Х-ршо… А ты как?
– Все нормально. Ты дома?
Вопрос был глупее некуда, потому что как можно назвать домом засвеченную хату на Тимирязевской? Но я его уже задал.
– Андрей, я в Свиблово у однокурсницы… Засиделись вчера… – Ты снова зевнула. – Который час?
– Семь тридцать пять. Значит, ушла на заочное?
