Битый час я снимал старые бинты, отмачивая их кое-где теплой водой, смазывал места переломов мазью и бинтовал заново. Хольский кряхтел, но молчал. Потом я сбегал в магазин за продуктами и новым мобильным телефоном; Валерий Ильич заказал «Нокию» 6060, пришлось топать за ней в «Связной» к Киноцентру.

Вскоре мы пили чай с бубликами, и Валерий Ильич все не мог дозвониться до какого-то Жана: абонент был временно недоступен. Меня так и подмывало задать ему десяток вопросов насчет всей этой истории, но я задал один-единственный, который просто не мог не задать.

Я спросил:

– Насколько я понимаю, Валерий Ильич, речь в письме идет о кладе. Вы расшифровали его?

Хольский, перевязанный новенькими бинтами, умытый, причесанный, одетый в спортивный костюм, выглядел нарядно и был похож на тренера, попавшего в небольшой переплет. Морщась от боли в ключице, он пил чай и глядел на меня поверх чашки глазами хитрыми и веселыми. Его оптимизму можно было только позавидовать. Хотел бы я иметь такого родственника, честно говоря.

– Нет, дорогой, еще не расшифровали. Криптолог работает, но пока – увы. А речь там, скорее всего, о кладе, тут ты прав.

– Простите, что вскрыл конверт, – пробормотал я.

– А, ерунда. – Хольский засмеялся. – Как говорил Карлсон, пустяки, дело житейское. Письмишко-то надеюсь отксерил?

– Так точно, – вздохнул я. – И схему тоже.

– Молодец! – Хольский развеселился пуще прежнего. – Узнаю себя в молодости. Ты вот что, Андрей, ты тоже попробуй его дешифровать. Может, что и получится.

– Да вряд ли.

– А чего? – Он закурил. – Мозги у тебя молодые, пронырливые – посиди, помозгуй. Тут вот какое дело. – И он в двух словах рассказал мне про Елисея, про его ракетостроение, про «Валдай» – почти все то же самое, что рассказала мне ты. Я пил чаек, помалкивал, сращивал его рассказ с твоим. Правда, подробностей в его рассказе было больше, да и кое-какие дополнительные сведения всплыли.

– Честно говоря, я уже был в Муханово, – рассказывал он. – Нашел в архиве точный план местности, привязал к нему нашу схемку – да, вроде все сходится. Там вот какой расклад. Еще при советской власти усадьбу Елисея отдали под музей краеведения. Там, конечно, все перестроили сто раз, сам понимаешь, а лет пять назад в музее случился пожар и много чего погорело. В частности, флигель, где была основная лаборатория Елисея Павловича, сгорел дотла, одна печка осталась. Короче говоря, после пожара пол-усадьбы продали под отель и на вырученные деньги отремонтировали оставшуюся половину. Официально там по-прежнему краеведческий музей, ну а неофициально – музей Бурко. Большую часть экспонатов составляют его изобретения, спасенные от огня. Многое пропало. Отель отстроили, раскрутили, он называется «Лукоморье», там ресторан, стоянка, мангалы, то-сё. Правда, кладбище через дорогу, ну да это даже интересно. Я вышел на архитектора, коньячку с ним попил – нет, говорит, никаких находок при пожаре и строительстве не было, он бы знал. Короче, если Елисей там что-то прикопал, то оно там и лежит. Теперь о письме. Я нашел криптолога здесь, в Москве, – очень толковый мужик, бывший, кстати, военный. Текст я ему закинул, а заодно и хороший аванс.

Я только руками развел – мол, кто же от аванса откажется. Я бы тоже не отказался.

– Но тут же возникли проблемы, – продолжал Хольский, – у меня появился конкурент. То ли через криптолога произошла утечка, то ли еще где – не знаю. Может, слыхал такую фамилию – Маркель? Специалист по кладам, очень серьезный человек. Компания «Анкерман».

Нет, эту фамилию я слышал впервые и название компании тоже.

– У него какая-то своя метода поиска кладов, он их уже штук сто выкопал, даже учебник составил по кладоискательству, представляешь? Девять изданий выдержал, – вот что надо писать, Андрюха. Не про кровь да про любовь, а про денежки. Самоучитель по кладоискательству сочини – и будешь миллионером.

– И что? – спросил я. – Что Маркель?

– А что Маркель? Сам он сейчас то ли на Мадагаскаре, то ли в Африке, разыскал меня через Интернет и посоветовал держаться подальше от этого дела. Деликатно так посоветовал, но вполне вразумительно. И как он только меня нашел?

Мы еще около часа проболтали с Хольским, я еще раз сбегал за продуктами, загрузил холодильник и с более-менее чистой совестью поехал в Медведково договариваться насчет спортзала, переваривая полученную информацию. У Хольского был друг Жан, врач, его-то мобильный и был постоянно временно недоступен. Валерий Ильич рассчитывал с его помощью грамотно зализать раны, не выходя из дому, а уж с понедельника «начать действовать». Честно говоря, я плохо себе представлял, как это будет выглядеть.

А события тем временем потихонечку разгонялись.

Недавно ты сказала, что записалась в бассейн.

– Нужно входить в форму к лету, Андрюша. А то буду выглядеть коровой на пляже – ты же первый меня и разлюбишь… Господи, опять надулся! Ну не буду больше, не буду!.. Не злись, пожалуйста, я же на самом деле хочу, чтобы ты меня никогда-никогда… Вот и собираюсь немного подтянуться. Или ты меня больше не любишь? Отвечай, любишь или нет?.. Ага, молчишь!..

Меня начинало трясти. Я знал за собой эти вспышки ничем вроде бы особо не спровоцированного бешенства, когда темнеет в глазах и надо срочно взяться за прочное, чтобы не разнести интерьерчик. Психопат. Твои неумные, бестактные слова о любви, наверное, вычитанные в каком-нибудь дамском романе, раздавались и прежде, и каждый раз я ненавидел тебя и подозревал, что ты специально подчеркиваешь всю банальность наших отношений и зыбкость их и что мы не в Вероне.

Теперь, два раза в неделю, прямиком из института ты ехала плавать. Бассейн находился недалеко от «Нагатинской», десять минут ходьбы. Самым паршивым было то, что вместе с тобой в бассейн записалась и Ева, причем на тот же самый сеанс, что еще более усугубило мою к ней неприязнь. Нет, лично к Еве я ничего не имел, я понимал, что подруг особо не выбирают и что могло быть гораздо хуже, просто меня раздражал ее статус подруги семьи, к которой идут за советом, которой плачутся в жилетку, которую привлекают третейским судьей, на кого, наконец, просто ссылаются: а Ева считает так… Между нами шла как бы незримая битва за тебя, Анечка, все трое понимали это и как бы не принимали всерьез. А с твоим подсознательным поиском того, кому нужно подчиняться, с твоими сомнениями на свой счет, скрытыми за маской уверенности и покоя, ты очень легко подпадала под то или другое превосходящее влияние и быстро принимала форму сосуда – будь то завкафедрой или вон Ева, натура цельная, собранная в пучок. А я слишком тебе служил, я сам принял форму сосуда, думая, что так лучше. А когда спохватился – поезд уже ушел.

Так и жили. Меня уже не пугала двусмысленность и странность моего статуса, заложенные в автобиографию виражи и стоптанные каблуки единственных башмаков – я был в той степени невменяемой привязанности, когда мало думаешь о перспективах, собственном достоинстве и о том, как выглядишь со стороны. Все только тебе – вот как было устроено мое глупое сердце.

Я чертил твой курсовой проект. До двух сидел за самодельным кульманом, обложившись сорок четвертыми форматами, спецификациями и рейсшинами, вникал в изометрию, диметрию и фронтальный разрез, по несколько раз на дню брался за расшифровку письма, а после обеда ехал в Митино. Точку нашу на рынке все-таки закрыли, но я устроился там неподалеку охранять вечерами частный продовольственный магазинчик и с 15.30 до 23.00 ходил по залу, сцепив руки за спиной и надувая щеки, олицетворяя самое бдительность и отвагу. Арендовать зал за приемлемые денежки так и не удалось, так что мои финансы тихо пели романсы. Приятель Бахадыр разговаривал со своим родственником-мебельщиком, и тот обещал взять меня к себе в фирму, но через пару недель, не раньше. Родственник хорошо и ежедневно платил, сам Бахадыр уже у него работал и регулярно капал насчет меня ему на мозги. Так что процесс худо-бедно, но шел. Дважды звонил Хольский: новостей у него не было, зато сам он вроде тоже шел – на поправку.