– А она? – спросил я.

Он пожал плечами:

– То ли умерла, то ли исчезла – не знаю точно. По-разному говорят. Анькину бабку я знаю – нормальная бабка, на базаре торгует, носки вяжет. И мать нормальная. Да и Анька в принципе нормальная, только… не любит она никого. Ни мать, ни отца, меня – тем более. А если и любит, то недолго, а потом все обратно вытягивает из человека. Будто мстит за то, что любила. Это еще мой батя заметил. Какая-то она… такая. Иногда вдруг такое отмочит, что просто финиш. – Ганс не смотрел на меня, а изучал зажигалку, лежавшую на столе. Разговор плавно перетекал в другое русло, и я был весь внимание. – Я все понимаю, Андрюх: у тебя там чувство, все дела… но я тебе как старому другану говорю: беги ты от нее подальше. Я ее знаю – ничего хорошего у тебя с ней не будет. У меня батя, да? – пожил с ее мамашей лет пять и заболел. Лежал в больнице долго, ничего не болит, а сил нет, а молодой еще был, лет сорок пять где-то. Так и помер. А Анька у него всего один раз была. Но не потому, что сама не хотела, а потому что он не хотел, чтобы она к нему приходила. Он мне говорит: скажи, говорит, чтобы ее больше не приводили, мне после нее плохо, сеструха покойная снится и все такое. А я еще тоже маленький был, ничего не понимаю, ладно, говорю, скажу. Ну, она и не ходила. А когда батя помер, ее мамаша меня в детдом и отдала. Я не мог с ними жить, херово мне с ними было.

– В смысле?

– Ты когда-нибудь жил в чужой семье? Херово там жить. Моя родная мамаша бухала, и батя с ней разошелся – ну я же тебе раз сто это все рассказывал. Он меня у нее отсудил и уехал в Лебяжий. А когда я был уже в детдоме, она меня там нашла и хотела забрать. Но меня не отдали – отдыхай, говорят ей, спокойной ночи, тебя материнства лишили. Я ее видел через забор – она помахала и говорит: хочешь со мной жить? Я говорю: хочу. Она говорит: готовься, сейчас будем делать побег. Иду, говорит, в магазин за самым необходимым, чего тебе необходимо в первую очередь? А мне ремень нужен был, такой, как у Гринчука – помнишь? Ремень говорю, такой-то и такой-то. Она говорит: сейчас будет. И ушла. Я ее неделю ждал, потом перестал.

У него ожил в кармане мобильный. Это был звонок насчет купли-продажи магазина, и пока Ганс отвечал на вопросы, я думал об этой прапрабабке. Про неудавшийся побег Ганс рассказывал много раз, это я хорошо помнил, а вот про Полину… Может, он про нее и рассказывал, но в памяти у меня это как-то не отложилось. И теперь с учетом рассказа Дантиста ее облик представлялся мне чем-то таким смутным, таинственным, недобрым и, самое главное, отбрасывающим тень и на тебя, Аня. Мне было жалко тебя, очень жалко, не знаю почему, но жалко.

Мы еще поболтали с Гансом минут двадцать и вышли на улицу. Был теплый вечер, и здесь, на Яна Райниса, было довольно многолюдно: работали павильоны, кафе, в сквере на лавочках сидел народ и пил пиво; повсюду мерцали огни рекламы, и откуда-то со стороны тракторного завода доносился громкий музон.

– Где ночуешь? – спросил Ганс.

– Пока не знаю. Да заверну к кому-нибудь.

– Насчет паспорта с утреца пойдешь?

– Ну да, к десяти.

– А поехали к телкам, Андрюх? – загорелся он и посмотрел на часы. – Тут недалеко – у «Изумруда». Сауна, массаж, все дела. Я угощаю.

– Не хочется, Ганс. Настроения что-то нету.

Он закурил. Мы стояли на углу Яна Райниса и Молодежного бульвара, мимо нас, громко урча движками, проехали на малом газу байкеры в косухах и кожаных штанах. Они кого-то высматривали по сторонам. Одного я смутно помнил – Костян Синдеев с Соцгорода, мы с ним когда-то ходили вместе к Спартаку.

– Не узнаю я тебя, Андрюх, – поскучнел Ганс. – Пошли уж тогда ко мне в магазин, что ли? У меня там кабинет, диваны кожаные, видак. Выспишься, если к телкам не хочешь. Заодно и охрану проверим. Возьмем пивка?

– Давай.

Мы купили упаковку «Кроненбурга» и двинули в сторону «Автомото». Тут было недалеко.

– Ну и как торговля? – спросил я, кивнув на витрину, когда мы подошли к магазину. Ганс давил на кнопку звонка. – Прибыль-то есть?

– Какая прибыль! Бабло через магазин отмывается – вот и вся прибыль. А по жизни мы в большом минусе. Да еще Мишка со своей стрельбой нас подставил. Он же у меня был коммерческим, а его Жанка – бухгалтером. При обыске у них забрали компьютер, а там левая бухгалтерия, все дела. Она работу домой брала, и если специалист там хорошо посмотрит, то сам понимаешь… А тут еще руководство поменялось – и в ментовке, и в прокуратуре, про налоговую вообще молчу. В любой момент могут нагрянуть. Да, бля, где этот охранник? – Ганс начал пинать дверь, не отпуская кнопки звонка. – Во, работники у меня!! Или тормоз, или квасит, или ворует…

Наконец появился охранник, открыл нам дверь. От него явственно пахло пивом.

– Ну? – Ганс уже был в роли босса. – Бухаем в рабочее время?

– Какого бухаем? Стакан пива выпил – и уже бухаем! Никто не бухает.

Как раз в этот момент мне на телефон пришло сообщение: «Тебя искали в общежитии серьезные мужики на „Вольво“, – предупреждал меня дружок-драматург Костя. „Что еще за мужики? – соображал я, отбивая ему благодарственный ответ. – Небось, „Анкерман“? В левой части магазина у Ганса было что-то вроде демонстрационного салона: там на ступеньках, немного боком, стояла сверху вниз новая серая „десятка“ с приоткрытой передней дверцей и под острым углом к ней – белый „Москвич“-пикап. Ковровая дорожка, проложенная меж ними, спускалась к самой витрине, и если из-под колес «десятки“ выбить башмаки и покруче вывернуть руль, она, наверное, может пойти вниз.

– Одно железо или и движок стоит? – кивнул я на «десятку».

– Обижаешь, начальник! – Ганс попинал ее передний балон. – Там даже бензин есть. Сел – и поехал. Пошли в кабинет.

Машины подсвечивались со всех сторон, и под потолком горели ночные светильники, а на улице было темно, и на нас глазели прохожие. Мы выпили в кабинете по бутылке пива, и Ганс ушел.

В те далекие времена (тоже мне, далекие!) я частенько расставался с людьми из-за своей собственной слабости, которой они были свидетелями. Впрочем, не только свидетелями слабости они были, а также моих недостатков, моей молодой искренности, глупости, поспешности или неловкости – словом, всего того, чего я тогда стыдился. Воистину глупый, глупый парень, я хотел днем и ночью видеть себя тем, о ком говорят: «ну, это железный человек! это настоящий мужик!» Я глушил в себе все человечье, всю свою нежность и доброту, и печаль, и любовь, я старался поменьше говорить и чувствовать, а побольше действовать – как и подобает железным парням.

Был у меня тогда наставником рукопашных дел мастер: циничный, умный и безжалостный квадрат поперек себя шире, набитая длань и выя в толстых венах – вот кто был моим едва ль не кумиром. Да какое там «едва ль»! Первые два года после детдома я бегал за ним как собачонка, перенимал манеры его и отсутствие чего бы то ни было святого, привычку бить первым и никому ничего не прощать – и мало-помалу начинал слыть в Приволжске тем, кого теперь ставлю себе ж в укоризну. Этим наставником и был Спартак. Поначалу нас было у него человек пятнадцать, потом стало трое, остальным оказалось с нами не по пути. Они усомнились в Спартаке, а стало быть, и в нас, самых верных его адептах – в Мишке, Гансе, во мне, они предали нас, они смеялись над нашей преданностью делу – мы звали наши занятия «делом», настоящим делом, делом настоящих мужчин. Этого мы простить им не могли.

Но мог ли я подумать тогда, всего-то три-четыре года назад, что ведем мы себя по меньшей мере глупо, ставя крест на том или ином человеке, прознав про его иронию в наш адрес или другую какую чушь. Вот и Толян Каретный по той же глупой причине попал в нашу немилость, а ведь это все хорошие парни, кого ни возьми, – Толик, Вован, Смагул, тот же Коля Карганов. Все четверо как на подбор – надежные, умные, деловые, н о р м а л ь н ы е, – мне, например, таким никогда не быть. Они оказались правы, вовремя уйдя от Спартака.