Я уже показал выше, что отношение неких «интеллигентских акторов» (например, Пионтковского) к статье Черкесова нарушает данную традицию. И это нарушение тоже, как и другие, опровергает гипотезу № 1 (собственный, или органический, процесс) и подтверждает гипотезу № 2 (смоделированный, или вынужденный, процесс).
Классический интеллигент органически не может зарычать на представителя чуждого ему класса лишь за предъявление каких-то признаков классового самосознания! Ну, не может классический интеллигент упрекать такого чекиста (или номенклатурщика) в том, что тот «выпендривается». Не может требовать от него, чтобы он был ближе к стайной — непросветленной, «мычащей» — классовой норме.
Данный тип обвинений является типичным для самого молчащего сообщества, которое совершенно не хочет аплодировать своему представителю, прервавшему устраивающее это сообщество молчание. Так что же мы имеем в таком случае (если нам удастся это доказать)?
А вот что (рис. 74).
Рис. 74
В этом случае речь может идти о нескольких сценариях. Они делятся по источнику карнавального поведения.
В сценарии № 1 источником является само спецслужбистское сословие. Или внутрисословные конкуренты высказавшегося Черкесова. В этом случае интеллигенция становится рупором молчащей части сословия, самым грубым образом озвучивая его, сословия, интенцию: «Чё умничаешь?»
Интеллигенция, повторяю, никогда так себя не вела. Это нечто новое? Опрощение, не стесняющееся возможных обнаружений порочащих связей, когда не стесняется никто: ни стая, не желающая стать классом, ни обслуживающие эту стаю квазиинтеллигентские рупоры?
В сценарии № 2 источником особого типа критики являются конкурирующие сословия. Которым совершенно не нужно, чтобы стая (группа, каста, корпорация) приобрела то самое «сознание», которое превращает ее в класс. Ибо стаю в класс превращает именно развитое классовое сознание.
Где классовое сознание, там и реальная власть. Где власть, там и стабильность. Воля к обретению классового самосознания, проявляемая даже отдельными представителями класса, попахивает какой-то реальной стабильностью. И потому пугает конкурентов, которые ничего подобного не хотят. Такими конкурентами могут быть и альтернативные силовые корпорации, и криминал.
Как они могут реагировать? Поскольку это тоже не классы, у которых есть самосознание, а мощные стаи, то их реакция оформляется соответственно менталитету реагирующих. Реагирующие могут проявлять смутное недовольство. Мол, «все себе забирают», «обносят», «дербанят»… Для того, чтобы это смутное недовольство превратилось в идеологию, нужны идеологи. Но только пусть эти идеологи не говорят, что они подымают на бой спящее гражданское общество. Они обслуживают альтернативные стаи. А зачем они это делают?
Объяснение может дать только сценарий № 3.
Согласно этому сценарию, целью тех, кто так нервно реагирует на возникновение любого зародыша классового сознания у сегодняшней элиты, является ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАДЕНИЯ. Того самого, которое на время удержал ненавидимый «чекистский крюк», за который, видите ли, уцепились. А зачем цепляешься? Надо падать дальше. Тогда карнавал продлится.
В связи с метафорой «чекистского крюка» в статье Черкесова можно, развивая предыдущие рассуждения, спросить ужасающихся эстетов: «А что, было бы лучше, если бы Черкесов все залил сиропом пафоса по принципу: «Чист, как чекист, кристален, как Сталин»? Пионтковскому это понравилось бы? У него такой личный вкус? Да полно!»
Говоря о «крюке», Черкесов явным образом избегает патетики. Ведь то, что он говорит, можно сформулировать намного грубее: «Страна летела вниз и должна была разбиться о базальтовое дно гигантской пропасти. Вместо этого она шлепнулась в дерьмо и осталась цела».
Нельзя не спросить оппонентов: «А вы что, в подобной ситуации не захотите упасть в дерьмо? Вам что не нравится? Что дерьмо плохо пахнет? Или что, упав в него, Россия все-таки уцелела? Что для вас важнее, если реальной-то альтернативы не было? И по какому поводу, собственно, вы так негодуете? Почему так придирчивы, обсуждая качество того, что спасло?»
В рамках нашего огрубления придирчивость Пионтковского сводится к следующему: «Ах ты, чекистская гадина! Признался! Сказал, что мы в дерьмо шлепнулись! А ведь как красиво могли разбиться о благородный (международный) базальт! Долетели бы до дна! Какая бы была красивая инсталляция! Белые кости! Алая кровь! Черный базальт! Красиво! А тут — какое-то дерьмо! То бишь «крюк»!»
Может быть, мы не падали в бездну? Может быть, Россия при Ельцине реально возрождалась? Но тогда пусть Пионтковский так и скажет. И пусть его в этой оценке поддержит один процент населения и два процента мирового сообщества. Однако он же не это говорит. Он не смеет сказать, что при Ельцине было хорошо. Этого никто не смеет сказать. Даже Новодворская. Потому что при Ельцине тоже были чекисты. И они клали друг друга «лицом в снег». Вот бы тогда Пионтковскому выступить и сказать: «Некрасиво-то как!» И призвать чуму на оба дома. Да-да, именно на оба дома!
Но, может быть, Пионтковскому нравится все ельцинское, кроме его чекистов? Могу представить. Однако давайте вычтем чекистов из ельцинизма. И что получим? Мы получим отсутствие ельцинизма. Потому что если бы не было Коржакова и иже с ним, то не было бы и Ельцина. Уже в 1992 году его не было бы. А уж в октябре 1993-го — тем более. Кто расстреливал Дом Советов? Интеллигенты? Они науськивали. А расстреливал этот самый чекизм. И он тогда очень нравился… тем, кто науськивал.
Так что такое ельцинизм без чекизма? Ничто! И что тогда нравится Пионтковскому? Ему все не нравится?
Ах, нет… Ему нравится «Россия Пушкина и Сахарова»! Ну, сказал бы «Герцена и Сахарова»! Ан нет, Пушкина! Что такое Россия Пушкина? «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия»… «О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной на высоте, уздой железной…» «Уздой железной» можно, а «крюком» нельзя? «Железная узда» — это, между прочим, — о ужас! — тоже крюк. Точнее, два крюка. Пионтковский видел когда-нибудь железную узду?
Но что я заладил — «Пионтковский да Пионтковский»? Если бы все сводилось к одному страстному публицисту, то и говорить бы не о чем. Но вот — И.Мильштейн… Все тот же сайт Грани. ру…
Мильштейн снова обращается к теме «крюка». Метафора, с его точки зрения, подкачала.
«Этот пресловутый чекизм, эта машина, со всеми его крючьями, дыбами и топорами, которую никто, нигде и никогда не допускал к верховной власти, сегодня… сорвалась с резьбы, она одичала и в ярости накинулась сама на себя… Жизнь по методу спецоперации — этим почти исчерпывается у нас политическая, дипломатическая и, как видим, внутричекистская деятельность. Громадная заслуга Черкесова в том, что он обнажает механизмы этого неповторимого стиля. Но тут загадка: он вдруг проснулся романтиком и борцом за справедливость, которому за «контору» обидно, или это такой финт… Кризис — это наши будни, как и чекистская шизофрения, постепенно переходящая из вялотекущей стадии в острую. Вырвать этот крюк — спасти страну. И чем скорее, тем лучше».
Мильштейн договаривает то, чего Пионтковский не сказал. Он признает, что страна зацепилась за «крюк». И признает эту ситуацию скверной. Он предлагает этот крюк вырвать. А я предлагаю читателю соединить две метафоры — черкесовскую и ту, которую к ней добавляет Мильштейн.
Черкесов: «Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за крюк».
Мильштейн — добавляет: «И этот крюк надо вырвать».
Читатель прямо видит, как общество летит вниз.
Куда летит? В анархию? Или его ждет иностранная оккупация?
Мильштейн хотел атаковать чужой образ. А раскрыл собственное политическое содержание. И вопрос не в том, кто как оперирует метафорами. Дело это тяжелое. И я понимаю, что Мильштейн запутался. У него и «дыба», и «вырвать крюк»… Я не хочу вникать в эти «кошмары на улице Вязов».
