– Похоже, здесь у нее ссадина, – произнес Бентон, заметив, что отпечаток между лопатками выглядит каким-то нечетким. – И воспаление.

– Я не вдавался в подробности, – заметил доктор Лонсдейл. – Это не мой случай.

– Выглядит так, словно рисунок нанесли на поврежденную кожу. А это что за рубцы?

– Возможно, какая-то локализованная опухоль. Станет ясно после гистологии. Это ведь не мой случай, – еще раз напомнил

Бентону доктор. – Я не участвовал во вскрытии и только мельком осмотрел ее. Но читал протокол вскрытия.

Брать на себя ответственность за чужую небрежность или некомпетентность он не собирался.

– Как давно она умерла? – спросил Бентон.

– При низких температурах окоченение идет медленнее.

– Она уже окоченела, когда ее нашли?

– Нет. Когда ее сюда привезли, температура тела была тридцать восемь градусов по Фаренгейту[3°C.]. Я не был на месте преступления и подробностей не знаю.

– В десять утра был двадцать один градус[-6 °C.], – сообщил Траш. На диске, который я вам дал, указаны все погодные условия.

– Значит, протокол вскрытия уже составлен, – проговорил Бентон.

– Он на том же диске.

– Какие имеются следы?

– Частицы почвы, волокна и мусор, прилипшие к крови, – ответил Траш. – Я прослежу, чтобы их как можно скорее исследовали в лаборатории.

– А что за гильзу вы там нашли? – спросил его Бентон.

– Она была у нее в заднем проходе. Снаружи ничего не было видно, только рентген показал. Дьявольские штучки. Когда мне показали снимок, я решил, что гильза лежит под ней. Мне и в голову не могло прийти, что она внутри.

– А что за гильза?

– От двенадцатикалиберного патрона к «ремингтон экспресс магнум».

– Если это самоубийство, то гильзу себе в зад засунула уж точно не она, – сказал Бентон. – Вы через NIBIN[Единая информационная баллистическая сеть.] ее пропускали?

– Уже в работе. Боек оставил на гильзе четкий след. Может, нам повезет.

Раннее утро. Над заливом Кейп-Код косо летит снег, исчезая в темной воде. Рыжеватая полоска берега под окном у Люси слегка присыпана серебряной пылью, но на соседних крышах и на балконе уже лежит толстая белая вата. Натянув стеганое одеяло до самого подбородка, Люси смотрит в окно, с неудовольствием думая, что надо вставать и общаться с женщиной, лежащей рядом с ней на кровати.

Не надо было приходить к «Лорейн» вчера вечером. Теперь ее терзало раскаяние и непреодолимое желание поскорее уйти из маленького коттеджа с терраской и крытой дранкой крышей, с мебелью, вытертой бесконечной чередой жильцов, и маленькой кухней с устаревшей бытовой техникой. Люси смотрела на утренний горизонт, переливающийся всеми оттенками серого, на снег, упорно сыплющийся с небес. Она подумала о Джонни. Он приехал в Провинстаун за неделю до смерти и встретил кого-то. Люси давно должна была заняться этим делом, но у нее не хватало духу. Она взглянула на мирно сопящую Стиви.

– Ты спишь? Пора вставать.

Люси посмотрела на летящий снег, на уток, качающихся на волнах залива. Интересно, почему они не замерзают? Конечно, их защищает пух, но все же трудно поверить, что теплокровное существо может так безмятежно плавать в ледяной воде, не обращая внимания на метель. Вот ей холодно даже под одеялом – а она в бюстгальтере, трусах и застегнутой на все пуговицы рубашке.

– Стиви. просыпайся. Мне надо идти, – громко произнесла она.

Стиви не шелохнулась. Ее спина мерно поднималась и опускалась в такт ровному дыханию. Люси почувствовала угрызения совести и ненависть к себе. Почему она опять не удержадась и сделала то, что вызывало у нее отвращение? Сколько раз она твердила себе, что не будет больше заниматься этим никогда, но это неизменно кончалось ночами, похожими на вчерашнюю. Все это было неразумно и нелогично, и она всегда сожалела об этих унизительных ситуациях, из которых потом приходилось выпутываться и лгать. Но выбора у нее не было. Жизнь не предлагала ей альтернативы. Ее слишком затянуло, и теперь ей уже не справиться. Так что теперь выбирала не она. Ей до сих пор было трудно в это поверить. Люси дотронулась до своей расплывшейся груди и рыхлого живота, чтобы удостовериться, что все это не сон. Невозможно поверить. Как такое могло с ней случиться? И почему умер Джонни?

Она никогда не задумывалась над тем, чтобы узнать, что же на самом деле с ним произошло. Просто устранилась от размышлений – со всеми своими заморочками.

«Прости меня», – мысленно произнесла она в надежде, что он ее слышит. Он всегда знал, что происходит у нее в голове. Может, и сейчас он читает ее мысли. Тогда он должен понять, почему она не сомневалась, что он убил себя сам, и не стала встревать в это дело. Возможно, на него накатила депрессия. Или приступ отчаяния. В то, что его убил брат, она никогда не верила. Так же как и в то, что это мог быть кто-то другой. А потом Марино позвонил этот зловеший Свин.

– Давай, поднимайся, – попыталась разбудить она Стиви. И потянулась за пистолетом. Ее «кольт-мустанг» 38-го калибра лежал на тумбочке рядом с кроватью.

– Вставай, хватит спать!

Бэзил Дженрет не спал. Лежа у себя в камере на стальной койке, натянув до ушей одеяло, которое при горении не выделяет ядовитые газы. Тонкий жесткий матрас из такого же материала. Умереть от инъекции, конечно, неприятно, кончить жизнь на электрическом стуле еще хуже, но задохнуться в газовой камере – это уже совсем невыносимо. Кашель, мучительное удушье. О Господи, только не это!

Когда Бэзил смотрел на матрас, убирая свою постель, ему всякий раз представлялся огонь и удушающий дым. А не такой

же он, Бэзил, негодяй. Во всяком случае, он никогда не делал с людьми того, что творил его учитель музыки, пока Бэзил не бросил ходить на его уроки, за что даже был несчадно выпорот. Но даже наказание не заставило его возвратиться и еще раз пережить то бесстыдное насилие, когда кажется, что тебе в горло забивают кляп и ты сейчас умрешь от удушья. Он почти забыл этот прискорбный опыт и вспомнил о нем, лишь когда всплыла тема газовой камеры. Хотя он отлично знал, что в Гейнсвилле людей умерщвляют с помощью шприца, конвоиры постоянно грозили ему газовой камерой, смеясь и улюлюкая, когда он сжимался на койке, трясясь от страха.

Но теперь о газовой камере можно забыть, как, впрочем, и о любом другом способе казни. Теперь он часть научного проекта.

Он услышал, как в нижней половине стальной двери выдвинули лоток и поставили на него поднос с завтраком.

Окон в камере не было, но Бэзил знад. что сейчас раннее утро: заключенным разносили еду. Он слышал, как гремели лотки в других камерах, принимая подносы с яйцами, беконом и печеньем. Иногда вместо яиц была глазунья. Лежа на своем пожаробезопасном матрасе под столь же безопасным одеялом, он вдохнул запах еды и, вскипев от негодования, вспомнил о своей корреспонденции. Он вытрясет ее из них! Раздались шаги, и в затянутом сеткой окошке появилось толстое черное лицо дядюшки Римуса.

Такое прозвище дал охраннику Бэзил. И по этой причине он больше не получает корреспонденцию. Уже целый месяц.

– Отдайте мне мои письма! – потребовал Бэзил. – Получать почту – мое конституционное право.

– А с чего ты взял, что кто-то вздумает писать такой заднице, как ты? – последовад немедленный ответ из-за сетки.

Со своего места Бэзил видел только смутные очертания лица и блестящие глаза, смотрящие на него в упор. Бэзил отлично знал, что надо сделать с глазами, чтобы они не блестели и не смотрели, куда им не положено, но в этой конуре ему не развернуться. От ярости и бессилия у него свело челюсти.

– Я знаю, что письма для меня есть, – упорствовал Бэзил. – И я хочу их получить.

Лицо исчезло. В камеру вдвинули лоток. Встав с койки, Бэзил забрал поднос с едой, лоток с грохотом отъехал за толстую стальную дверь.

– Надеюсь, никто не плюет в твои яйца, – послышалось из-за сетки. – Приятного аппетита!