Молчание.

— Хорошо, оставим это. Скажите, кто ещё, кроме вас, принимал участие в подготовке взрыва водокачки?

— Это ложь! — крикнул Золотарёв.

— Не горячитесь, будем говорить спокойно. Один из непосредственных участников взрыва, Лёшка Кривой, нами задержан. Он назвал вашу фамилию. Хотите, устроим вам с ним очную ставку? Снова молчание.

— Ну что же, можем избавить вас от этой неприятной встречи… Мы сохраним вам жизнь при одном непременном условии: вы подробно расскажете о полученных вами заданиях, перечислите своих сообщников, покажете места, где хранится оружие и взрывчатка. Не тороплю вас! Возвращайтесь в камеру, обдумайте и, когда захотите поговорить со мной, дайте знать дежурному. До вечера времени много. Считаю необходимым предупредить вас: если не исполните мою просьбу, то сегодня, не позднее двух часов ночи, вы будете расстреляны. Идите.

Мы остались вдвоём, и я спросил Васина, правда ли, что существует человек по имени Лёшка Кривой и действительно ли он называл Золотарёва?

— Допрашиваемого иногда следует поставить в тупик, но говорить ему явную ложь не дело, — ответил Васин. — Лёшка Кривой — уголовник. Его арестовали. Имеются веские улики его участия во взрыве, но он пока упирается, язык не развязывает. Ничего, теперь дело пойдёт гладко. Золотарёву не хочется умирать…

И верно: Лёшка Кривой развязал язык, и под давлением его показаний Золотарёв вынужден был признаться в своих связях с белогвардейским подпольем.

Дня через два мы с Акимовым получили задание произвести обыск в комиссионном магазине.

— Холодное оружие, изделия из золота и серебра заактируйте и возьмите с собой. Магазин опечатайте сургучной печатью, — проинструктировал нас комендант и выдал ордер на обыск.

Войдя в магазин, мы ахнули: тьма всякого барахла!

Обыск затянулся.

Все эти колечки, брошки, серебряные портсигары, кинжалы, старинные пистолеты нужно было подсчитать и составить на них подробную опись.

Работу закончили поздно вечером. Золотые и серебряные безделушки ссыпали в наволочку. Кинжалы и пистолеты положили в мешок. Я достал спички, чтобы развести сургуч.

— Погоди, — сказал Акимов. Не отрываясь смотрел он на висящие под потолком хромовые сапоги, офицерские френчи, брюки галифе из добротного сукна. Потом перевёл взгляд к полкам, на которых было разложено мужское и дамское бельё. Я сделал вид, будто не понимаю, о чём он думает, и отвернулся.

— Может, рискнём? — шёпотом спросил он. Я молчал.

— Возьмём по паре сапог, по смене белья, брюки, френч… Помоемся, переоденемся во всё чистое. Надо же нам когда-нибудь избавиться от проклятущих вшей! — убеждал меня Акимов.

И я согласился…

Одежду и бельё мы подобрали по размеру, примерили сапоги и завернули всё в клеёнку, боясь, как бы вши не переползли на чистую одежду.

Сдав мешок с оружием коменданту, а золото и серебро кассиру Чека, мы пошли в парикмахерскую — остриглись наголо. Спустились в душевую и долго мылись. Переоделись во всё чистое, а грязные, вшивые лохмотья бросили в топку.

У тёти Паши, коменданта нашего общежития, попросили свежие простыни, наволочки, одеяла и наконец-то легли в чистую постель.

Утром сотрудники по всякому поводу заходили ко мне. Разговаривая, они как-то странно косились на мою новую одежду. Я делал вид, будто ничего не замечаю, но чувствовал себя прескверно. Постепенно до моего сознания дошла вся ошибочность, вся непоправимость нашего поступка. В двенадцать часов меня вызвали к председателю. В приёмной уже сидел Акимов. Высокий, плечистый, он выглядел молодцом в хромовых сапогах и френче. Но вид у него был озабоченный.

Мы ничего не сказали друг другу. Сидели молча, стараясь не встречаться взглядом.

Васин принял нас в кабинете стоя. Сурово спросил:

— Где были вчера?

— В комиссионном магазине, — ответил я. — Произвели там обыск…

— А заодно решили и принарядиться? Скажите, вы кто такие — чекисты или бандиты?

Акимов не стерпел обиды. Шагнув вперёд, он проговорил звенящим голосом:

— Товарищ председатель! Оскорблять нас, Называть бандитами вы не имеете права!.. Я с семнадцатого года в партии большевиков и третий год проливаю кровь за советскую власть!

— По-видимому, — сказал Васин, — вы рассуждаете так: раз я проливаю кровь за советскую власть, значит, мне всё дозволено! Захочу — сошью себе соболью шубу, золото и серебро добуду, реквизирую буржуйскую квартиру и буду жить припеваючи. Благо, прав много и чёрт мне не брат!.. Не так ли?

— Нет, не так! — сказал я. — Кроме одежды, которую вы видите на нас, мы ничего не тронули — ни серебра, ни золота. А переоделись потому, что нас вши заели, — полтора месяца в горах воевали…

— Проверим, тронули вы что-нибудь или нет, — уже немного мягче проговорил Васин. — Если взяли только одежду, строго накажем. Если обнаружим, что к вашим рукам прилипло ещё что-нибудь, расстреляем, как грабителей. — Он позвал коменданта и приказал ему посадить нас под арест до выяснения дела.

Комендант отобрал у нас личное оружие и, запирая дверь камеры, проворчал:

— Доигрались… Не ожидал от вас таких художеств…

Акимов никак не мог успокоиться. Шагая по тесной камере между нар, он ругал коменданта:

— Тоже мне, честный нашёлся!.. Буржуйского добра ему жалко, пошёл ябедничать. Подумаешь, какое преступление — двое бойцов героической Рабоче-Крестьянской Красной Армии переоделись в чистое! Дайте им обмундирование, — они тряпки не тронут! А тут сразу — под арест. Нет, как хочешь, Силин, я жаловаться буду!

— Кому ты будешь жаловаться? Да ведь Васин и прав, хотя малость погорячился… Надо было ему сперва выяснить дело, а затем уж принимать решение. Не кипятись к вечеру всё выяснится…

Так беседовали мы с Акимовым, скрывая за словами горечь и обиду.

Особенно тревожиться, казалось бы, не было причин. Кроме одежды, мы ничего не тронули. И всё же стыдно было перед товарищами-чекистами. Одни нам сочувствовали, — проходя мимо камеры, они останавливались, передавали через решётку несколько папирос, кусок хлеба. Другие явно нас презирали.

Ночью, когда мы лежали на голых нарах, я вдруг с ужасом подумал: что, если хозяин комиссионного магазина, перед тем как покинуть город, присвоил себе кое-что ценное и увёз с собой?

Я разбудил Акимова и поделился с ним своими опасениями.

— Могло и такое быть, — сказал он. — Не с пустыми же руками удрал он!.. Как мы об этом раньше не подумали? Сверят с книгами — бац, чего-то не хватает!.. Вот тогда уж нам никакого доверия не будет… Может, комиссару, сообщить? Он-то знает нас как облупленных, заступится.

— Не хватало, чтобы в полку узнали о нашем позоре, — запротестовал я.

Ревизия магазина затянулась на три дня. С каждым днём, с каждым часом наша тревога усиливалась. На вопросы нам отвечали односложно: «Проверяют»…

Акимов побледнел, осунулся, не спал. По целым дням расхаживал по камере, о чём-то думая. Иногда останавливался передо мной, говорил:

— Если обнаружат недостачу, факт, шлёпнут нас с тобой — и правильно сделают… Не шали, имя чекиста не пачкай! Умереть в бою за трудовой народ — совсем другое дело. А тут — как последний ворюга!

Я пытался успокоить его, но и сам места себе не находил.

Напишут маме: «Ваш сын расстрелян, как грабитель»… Она умрёт с горя, а друзья в мастерских отрекутся от меня…

Эти думы не покидали меня ни днём, ни ночью. На новые сапоги, френч и галифе я и смотреть не мог. Я бы их выбросил, если б было во что одеться…

На третий день, вечером нас повели к Васину. Мы стояли перед ним, низко опустив головы, ждали приговора.

— Ваше счастье, что по книгам всё сошлось!

Не успел он произнести эти слова, как Акимов схватил меня в свои могучие объятия и стал кружить по кабинету.

— Живём, Ванюшка! Мы ещё докажем…

— Отставить! — сердито крикнул Васин, но я заметил в его глазах затаённую улыбку. — Даю вам за ваши художества десять суток ареста. Днём будете работать, ночью сидеть в камере. Одежду и сапоги, что взяли в магазине, отнесёте обратно, положите на место. Можете идти!