И Линли так и поступил. Он откровенно признался в своей вине, смятении и печали, в полной мере осознав, как сильно не хватало ему в жизни доброго родительского совета и понимания.

Энди Мейден сыграл для него роль отца, даже не спросив, почему Линли так отчаянно нуждался в этом. Он сказал: «Послушай меня, сынок», и Линли послушал, отчасти потому, что говоривший был старше его по званию, но главное, потому, что никто прежде не называл его сынком. Линли пришел из того мира, где каждый человек признавал собственную значимость в общественной иерархии и в основном держался за свое особое место или постепенно осознавал собственное ему несоответствие. Но Энди Мейден придерживался иных взглядов. «Ты не создан для работы в Особом отделе, — сказал тогда ему Энди. — И твой поступок доказал это, Томми. Но тебе стоило пройти через такое испытание, чтобы понять, понимаешь? Нет никакого греха в учении, сынок. Грешно лишь не воспринимать полученных уроков и не пытаться исправить ситуацию».

Руководящая философия жизни Энди Мейдена звучала сейчас, многократно усиленная, в голове Линли. Офицер Особого отдела применял ее и к своей собственной жизни, но в течение нескольких дней их возобновленного знакомства Линли не смог понять, что Энди продолжал и сегодня следовать той же самой философии.

Страхи Линли неотвратимо вели его к Девяти Сестрам. Когда он достиг той рощицы, вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь ветром. Ветер то поднимался, то затихал, то налетал мощными порывами, прорываясь, точно воздух из кузнечных мехов. Он дул с запада, с Ирландского моря, обещая грядущие дожди.

Линли вошел в рощу. Мокрую от утреннего дождя землю покрывала упавшая с берез листва, образовав под ногами упругий и скользкий ковер. Линли пробежал по тропе от сторожевого мегалита. Помимо ветра, только шелест листвы добавлялся к звуку его собственного дыхания, затрудненного и шумного от долгого бега.

В последний момент он вдруг обнаружил, что не хочет входить туда. Он не хотел ничего видеть, а больше всего не хотел узнать жестокую правду. Но он заставил себя войти в этот круг. И именно там, в центре этого круга, он нашел их.

Нэн Мейден сидела на коленях спиной к Линли. Энди Мейден лежал на спине, вытянувшись и согнув одну ногу, а его голова и плечи покоились на коленях жены.

Машинально подчиняясь рациональному, рассудочному началу, Линли отметил: «Кровь залила его голову и грудь». Но сердце Линли говорило: «Милостивый боже, нет» — и мо/шло, чтобы все, что он увидел, обходя эти две фигуры, оказалось лишь сном, тем кошмаром, что поднимается из глубин подсознания и несет с собой самые сокровенные человеческие страхи.

Он сказал:

— Миссис Мейден. Нэнси.

Нэн подняла голову. Она прижималась к Энди, и ее щеки и лоб испачкались в его крови. Она не плакала — наверное, слез у нее просто не осталось.

— Он подумал, что потерпел неудачу, — тихо произнесла она, — И когда понял, что не сможет уже ничего исправить… — Она попыталась рукой зажать рану на шее мужа, из которой текла кровь, пропитавшая одежду и скопившаяся на траве возле него. — Ему пришлось сделать… что-то.

Линли увидел испачканный кровью скомканный лист бумаги, валявшийся на земле рядом с ней. На нем он прочел то, что и ожидал увидеть: короткое и недостоверное признание в убийстве любимой дочери.

— Я не хотела верить, понимаете, — сказала Нэн Мейден. глядя на мертвенно-бледное лицо мужа и приглаживая пряди его волос. — Я не могла поверить и смириться с этим. Я продолжала жить с ним. Когда его нервы разыгрались, я поняла, что случилось нечто ужасное, но и подумать не могла, что он способен причинить ей боль. Как я могла подумать об этом? Даже сейчас. Как? Скажите мне, как?

— Миссис Мейден…

Что он мог сказать? Она была слишком потрясена, чтобы постичь во всем объеме то, что руководило действиями ее мужа. В данный момент ее сил могло хватить только на то, чтобы пережить ужас, порожденный мнимым признанием мужа в убийстве их дочери.

Линли опустился рядом с ней на корточки и положил руку на ее плечо.

— Миссис Мейден, — сказал он, — пойдемте отсюда. Я оставил мобильник в машине, а нам нужно вызвать полицейских.

— Он сам полицейский, — ответила она. — Он любил свою работу. Он не смог заниматься ею, потому что сдали нервы.

— Да, — сказал Линли. — Я все понимаю. Мне рассказали.

— Вот почему я знала, что вы все поймете. Но все-таки я не могла быть уверена. Я не могла не сомневаться, поэтому не хотела говорить. Я не могла так рисковать.

— Конечно. — Линли попытался поднять ее на ноги. — Миссис Мейден, если вы пройдете…

— Потому что, понимаете, мне казалось, что я сумею хотя бы просто защитить его от знания того… Мне не хотелось, чтобы он все узнал. Но в результате он все равно узнал обо всем, да? Поэтому мы могли бы поговорить об этом, мы с Энди. А если бы мы поговорили… Вы понимаете, что это значит? Если бы мы поговорили, то я смогла бы остановить его. Я уверена. Мне ужасно не нравилось то, чем она занималась, — сначала я подумала, что умру, когда узнала обо всем, — но если бы я знала, что она рассказала и ему о своих планах… — Нэн вновь склонилась над Энди. — Мы могли бы спасти друг друга. Мы могли поговорить. Я бы нашла нужные слова, чтобы остановить его. Рука Линли бессильно повисла. Он слышал Нэн, но не вникал в то, что она говорит. Вид Энди — горло, разрезанное его собственной рукой, — вытеснил все чувства, кроме зрения. Но наконец Линли услышал слова Нэн Мейден. Услышал и окончательно все понял.

— Вы знали о ней, — сказал он. — Вы знали!

И зияющая пропасть ответственности разверзлась перед ним, когда он увидел, какую роль сыграл в бессмысленной смерти Энди Мейдена.

— Я проследил за ним — сказал Мэтью Кинг-Райдер.

Его доставили в комнату для допросов, где усадили за покрытый пластиком стол. Напротив него сидели Барбара Хейверс и Уинстон Нката. Между ними на краю стола крутился магнитофон, записывая ответы.

Кинг-Райдер был совершенно сражен своим нынешним положением. Его будущее решили обнаруженная кожаная куртка и кедровая щепка в ране одной из жертв, и он, очевидно, настроился на пересмотр неприятной реальности, приведшей его к данной ситуации. Эти ужасные улики вкупе с мрачной перспективой заметно изменили его настроение. После привода в комнату для допросов мстительная ярость, которая отличала его поведение в театре «Азенкур», сменилась опустошенной покорностью пришедшего с повинной преступника.

Невыразительным голосом он рассказал начало всей этой истории. Поведал о предпосылках, породивших обиду и подтолкнувших его к идее шантажировать собственного отца. Дэвид Кинг-Райдер. владевший таким богатством, что понадобилось нанять целый отдел счетоводов для отслеживания своевременного поступления его доходов, решил завещать свое состояние в фонд помощи творческим личностям и не оставил ни пенни родным детям. Один из его детей — дочь — приняла условия завещания Кинг-Райдера со смирением и осознала, что бессмысленно возражать против его действий. Другой отпрыск — Мэтью — начал искать выход из бедственной ситуации. — Папа понятия не имел, что я давно знал о существовании рукописи «Гамлета», — поведал Мэтью полицейским. — Он не мог знать, поскольку давно был разведен с нашей матерью, когда Майкл написал эту рок-оперу, и даже не знал, что Майкл поддерживал связь с нами. На самом деле Майкл Чандлер сделал для меня куда больше, чем родной отец. Он играл мне эту оперу частями, когда заезжал к нам в гости на зимних каникулах или в выходные дни. Тогда он не был женат, но ему хотелось иметь сына, и я был счастлив предоставить ему роль моего отца. Дэвид Кинг-Райдер не думал, что постановка «Гамлета» будет иметь успех, поэтому, когда Майкл Чандлер закончил эту рок-оперу лет двадцать назад, партнеры сдали ее в архив. Там она и пребывала — пылилась среди памятных предметов совместного творчества Кинг-Райдера и Чандлера в кабинетах «Кинг-Райдер продакшн» в Сохо. А когда вдруг Дэвид Кинг-Райдер представил ее как свое новейшее сочинение, Мэтью не только сразу узнал стихи и музыку, но и понял, что эта постановка является для его отца последней попыткой спасти репутацию, сильно подорванную двумя предыдущими дорогостоящими провалами, где он выступал в качестве самостоятельного автора после того, как его давний партнер утонул.