— Обои.

— Обои?

— Да, для наших гостевых комнат. Ты ведь помнишь. Я сузила выбор до шести образцов — великолепное достижение, учитывая, в какой растерянности я пребывала в начале этого процесса, — и промучилась весь остаток дня, пытаясь выбрать один из них. Прикалывала их к стенам. Оценивала в сочетании с мебелью. Развешивала вокруг них картины. И в результате так ничегошеньки и не решила.

— Потому что думала о чем-то другом? — спросил Линли. — О людях, не желающих видеть того, что им нужно увидеть?

— Нет. В том-то и дело. Я была полностью поглощена обоями. И принятие решения насчет них, а вернее, моя неспособность к принятию решения стала своеобразной метафорой для характеристики моего образа жизни. Ты понимаешь?

Линли не понял. Он был слишком измотан, чтобы вообще понимать хоть что-то. Но он кивнул с задумчивым видом, надеясь, что в ходе ее пояснений сможет понять.

— Вот ты смог бы выбрать и выбрал бы. А я не сумела сделать этого, при всем старании. «Почему?» — спросила я себя наконец. И ответ оказался очень простым: потому что я такая, какая есть. Потому что я стала той, кого из меня лепили. С самого рождения и до утра моей свадьбы.

Линли прищурился.

— И кого же из тебя лепили?

— Твою жену, — сказала она. — То есть жену человека, подобного тебе. Жили-были пять сестер, и каждой из нас — каждой в отдельности, Томми, — судьба предназначила особую роль. Сначала нас надежно оберегало материнское чрево, а потом мы все оказались на отцовских руках, и он, поглядывая на нас, говорил: «Хм. Вот эта, полагаю, годится в жены графа», или: «Смею сказать, она станет следующей принцессой Уэльской». И в какой-то момент, осознав, какие роли он предназначил нам, мы стали играть их. О, нас никто не вынуждал, разумеется. И Богу известно, что ни Пенелопа, ни Айрис не танцевали под ту музыку, что отец написал для них. Но остальные трое — Кибела, Дафна и я, — да, вся наша троица стала всего лишь мягкой глиной в его руках. И когда я поняла это, Томми, мне пришлось сделать следующий шаг. Я спросила себя: почему?

— Почему вы предпочли быть мягкой глиной?

— Да. Почему? И когда я упорно искала ответ на этот вопрос, то к какому выводу я пришла, как ты думаешь?

Мысли его путались, в глаза словно песку насыпали, но Линли произнес вполне разумно, на его взгляд:

— Хелен, но какое отношение это имеет к обоям?

И почти в тот же момент понял, что она ждала совсем других слов.

Она высвободилась из его объятий.

— Неважно. Сейчас не подходящий момент. Я так и знала. Ты же совсем вымотался. Давай просто пойдем спать.

Он попытался сосредоточиться.

— Нет. Я хочу услышать это. Признаю, что я устал. И мне не удалось ухватить связь с танцующей мягкой глиной. Но мне хочется поговорить. И выслушать тебя. И узнать…

«А что, собственно, узнать?» — в полной растерянности подумал он.

Хелен нахмурила брови — недвусмысленный сигнал, предупреждающий его о том, что он был недостаточно осторожен.

— Что? Танцующая мягкая глина? О чем ты говоришь?

— Да ни о чем. Просто глупость. Я идиот. Прости, пожалуйста. Иди сюда, я хочу обнять тебя.

— Нет уж, объясни, что ты имел в виду.

— Хелен, да ничего я не имел. Просто сморозил глупость.

— Но эта глупость родилась из моих слов.

Линли вздохнул.

— Извини. Ты права. Я переутомился. В таком состоянии я обычно болтаю всякий вздор. Ты сказала, что две ваши сестры отказались танцевать под сочиненную отцом музыку, а остальные, будучи мягкой глиной, послушно сплясали. Я услышал это и задумался, как мягкая глина могла танцевать под его музыку и… Прости. Это было дурацкое замечание. О чем я только думал?

— А я вовсе ни о чем не думала, — сказала Хелен. — И это, по-видимому, не удивляет никого из нас. Но ведь ты хотел именно этого?

— Чего?

— Бездумную жену.

Ему показалось, будто она отвесила ему пощечину.

— Хелен, это не только полная чушь. Это оскорбительно для нас обоих.

Он подошел к столу, сложил на тарелку нож и вилку и отнес их в раковину. Споласкивая посуду, он задумчиво наблюдал, как вода кружится у стока, и наконец тяжело вздохнул.

— Черт. — Он повернулся к Хелен. — Прости, милая. Я не хочу, чтобы между нами возникли разногласия.

Ее лицо смягчилось.

— Их нет между нами, — сказала она.

Линли вернулся к ней и снова заключил в объятия.

— Тогда в чем дело? — спросил он.

— Я в разногласиях с самой собой.

Процесс установления, к кому конкретно из «Кинг-Райдер продакшн» заходил Терри Коул, оказался не столь легким, как ожидала Барбара Хейверс после разговора с Нейлом Ситуэллом, несмотря на то что у нее имелся список сотрудников этой компании. Мало того что их насчитывалось три дюжины человек, так еще и большинство из этих трех дюжин проводило субботний вечер где угодно, только не дома. Все-таки они так или иначе принадлежали к театральному миру. А театралы, как выяснилось, не имели привычки блаженно нежиться под собственной крышей, если им выпадала возможность выехать на природу. Поэтому лишь после двух часов ночи Барбаре удалось узнать, к кому же из них заходил Терри Коул на Сохо-сквер: к Мэтью Кинг-Райдеру, сыну покойного основателя этой театральной компании.

Он согласился встретиться с ней («Утром, после девяти, если не возражаете. Мне хотелось бы выспаться») в его квартире на Бейкер-стрит.

В половине десятого Барбара прибыла по адресу, указанному рядом с именем Мэтью Кинг-Райдера и его телефонным номером. Перед ней высился большой дом, одно из тех осанистых викторианских зданий, которые в конце девятнадцатого века знаменовали переход от изобильного великолепия к более сдержанному и отчасти более замкнутому стилю жизни. В сравнении с лачугой Барбары квартира Кинг-Райдера казалась настоящим дворцом, хотя явно была результатом тех плохо продуманных реконструкций старых квартир большей площади, при которых вентиляция и естественное освещение приносились в жертву стремлению владельцев дома увеличить арендную плату. По крайней мере, такую оценку дала Барбара той квартире, где принял ее Мэтью Кинг-Райдер. Он попросил ее милостиво простить его за беспорядок.

— Я готовлюсь к переезду в собственный дом, — так объяснил он наличие всякого хлама и мусорных мешков, ожидающих приезда мусоровоза перед дверью его апартаментов.

Он проводил Барбару по тускло освещенному короткому коридору в гостиную. Там в раскрытых еще картонных коробках были сложены книги, серебряные кубки, разнообразные безделушки, небрежно завернутые в газеты, а возле стен ожидали подобной упаковки множество оправленных в рамки фотографий и рулонов театральных афиш.

— Я наконец приобщился к миру владельцев недвижимостью, — поведал ей молодой Кинг-Райдер. — Мне хватило средств только на покупку дома, и теперь приходится самостоятельно ломать голову, думая, как перевезти туда все движимое имущество. Тружусь, знаете ли, по мере сил. Отсюда и весь беспорядок. Извините. Вот, присаживайтесь. — Он смахнул на пол стопку театральных программок. — Хотите кофе? Я как раз собирался заварить себе этот бодрящий напиток.

— Спасибо, с удовольствием, — сказала Барбара.

Миновав скромный обеденный закуток, Кинг-Райдер скрылся в кухне. Она соединялась со столовой небольшим окошком, и хозяин квартиры продолжал говорить через него, насыпая в мельницу кофейные зерна:

— Я перебираюсь на южный берег реки, с которого не так уж удобно будет таскаться в Уэст-Энд. Но зато там дом, а не квартира. И славный садик, а самое главное, он принадлежит мне безусловно. Я его собственник. — Он склонил голову и с улыбкой глянул в ее сторону. — Извините. Я слегка волнуюсь. Мне тридцать три года, и я наконец-то расплатился со всеми долгами и получил документы на дом. Кто знает, возможно, на очереди женитьба. Я люблю крепкий. Кофе то есть. Вы не возражаете против крепости?

Барбара сообщила, что тоже предпочитает крепкий. Чем больше кофеина, тем лучше, если уж на то пошло. В праздном ожидании она разглядывала сложенные возле ее стула рамки с фотографиями. Большинство из них запечатлело новоявленного домовладельца в разных позах и в разные годы жизни рядом с дюжиной, а то и больше известных театральных личностей.