И Линли вдруг захотелось, чтобы она оказалась с ним рядом прямо сейчас. Захотелось обнять ее, словно простое объятие могло защитить всех женщин от любого возможного зла.

Вай Невин застонала. Линли слегка пожал ее руку.

— Вы в безопасности, мисс Невин, — сказал он, хотя сомневался, может ли она слышать или даже понимать его слова. — Скоро приедут врачи. Потерпите еще немного. Я не оставлю вас. Больше вам ничто не угрожает. Вы действительно в полной безопасности.

Тут он впервые заметил, что она лежит в своем рабочем наряде — школьной форме с коротенькой задравшейся юбочкой. Из-под юбочки виднелась узкая кружевная полоска трусиков и края ажурных чулок, пристегнутых к такому же поясу с подвязками. Поверх чулок — гольфы, а на ногах — предписанные формой школьные туфли. Такой ансамбль, безусловно, предназначался для совращения клиентов, и Вай Невин в нем выглядела как невинная и желанная скромная школьница.

Господи, подумал Линли, и почему только женщины так уязвимы перед мужчинами, которые могут с легкостью изуродовать их? Почему их вечно тянет к тому, что в результате так или иначе приводит их к гибели?

Пронзительные звуки сирены разорвали вечернюю тишину, когда машина «скорой помощи» свернула на Ростревор-роуд. Вскоре внизу со стуком распахнулась дверь дома.

— Наверх, сюда! — крикнул Линли.

Тут Вай Невин пошевелилась.

— Забыла… — пробормотала она. — Любит сладкое. Забыла.

Когда спальню заполнила бригада медиков, с улицы донеслись звуки второй сирены. К дому подъехала полицейская машина из ближайшего отделения.

А в самом доме затишье кончилось, и ко второму этажу взлетели звуки очередной веселой мелодии. Новый ансамбль пел хвалебную песню любви.

Ненасытная любознательность большинства парней и девушек, работавших в криминалистической лаборатории, была и благом, и проклятием бакстонского полицейского участка. Безусловное благо приносила их готовность работать днями и ночами, в выходные и праздники, если их заинтересовало что-то в представленных на анализ вещественных доказательствах. А проклятие заключалось в том, что все сотрудники знали об этом благе. Понимая, что в лаборатории судебной экспертизы работают ученые, чья пытливая натура побуждает их таращиться в микроскопы, когда более здравомыслящие люди сидят по домам или уезжают на природу, некоторые сотрудники чувствовали себя обязанными постоянно доставлять им все новые и новые объекты для исследования.

Вот почему этим субботним вечером инспектор Питер Ханкен оказался не в кругу семьи у домашнего очага, а перед микроскопом, где мисс Эмбер Кубовски — в данный момент главный эксперт по уликам — с воодушевлением докладывала ему о том, что обнаружила на швейцарском ноже и в ранах, нанесенных Терри Коулу.

Кровь на ноже действительно принадлежит Коулу, с готовностью подтвердила она, сосредоточенно потирая висок закрепленным на конце карандаша ластиком, словно хотела стереть что-то написанное на своем черепе. После скрупулезного исследования всех лезвий и инструментов ножа она констатировала, что левая половинка ножниц сломана, как и упоминал Энди Мейден. Отсюда неизбежно вытекало логичное заключение о том, что раны на теле Терри Коула оставлены именно исследуемым ножом, который также имеет явное сходство с ножом, предположительно подаренным дочери Энди Мейденом.

— Верно, — сказал Ханкен.

Мисс Кубовски, судя по всему, была довольна тем, что инспектор одобрил ее выводы.

— Тогда взгляните-ка вот сюда, — с интригующей живостью предложила она, кивнув на микроскоп.

Ханкен, прищурившись, заглянул в окуляр. Замечания мисс Эмбер Кубовски звучали настолько очевидно, что он удивился ее странному волнению. Должно быть, ее личная жизнь так же пресна, как вчерашняя овсянка, если бедняжка торчит на работе ради такой ерунды.

— А что конкретно я должен увидеть? — спросил он, поднимая голову от микроскопа. — Я не разглядел там ничего напоминающего сломанные ножницы или хотя бы пятна крови.

— Их там и нет, — радостно заявила она. — В том-то и дело, инспектор Ханкен. И это представляется мне чертовски странным.

Ханкен бросил взгляд на циферблат стенных часов. Он работал без отдыха уже более двенадцати часов, и до конца дня ему еще хотелось успеть поделиться собранными сведениями с лондонскими коллегами. Поэтому сейчас ему меньше всего хотелось отгадывать загадки, заинтриговавшие кудрявого эксперта.

— Если там нет ни ножниц, ни крови Коула, то зачем мне смотреть на это, мисс Кубовски?

— Вы исключительно вежливы, — сообщила она ему. — Не всякий детектив бывает так хорошо воспитан, знаете ли.

Ханкен подумал, что она рискует исключительно расширить свои познания о невежливости, если сейчас же не объяснится. Но все же поблагодарил ее за комплимент и тут же намекнул, что будет счастлив услышать все, что она хочет сообщить ему, но желательно побыстрее.

— Да-да, разумеется! — воскликнула она. — Вы видите сейчас под окуляром поврежденную лопатку. Ну, не всю, конечно. При данном увеличении вся рана, вероятно, составила бы двадцать дюймов в длину. Там только ее часть.

— Часть раны на лопатке?

— Верно. И это был самый глубокий разрез на теле парня, по заключению доктора. На его спине. Не доктора, естественно, а парня.

Ханкен припомнил отчет доктора Майлз. Рана в области левой лопатки прошла рядом с одной из легочных артерий.

Мисс Кубовски сказала:

— Я не стала бы ломать голову по этому поводу, если бы не прочла в отчете, что на лопатке — это одна из спинных костей, понимаете? — осталась отметина от орудия убийства. Поэтому я занялась дополнительным исследованием и сравнила эту отметину с лезвиями ножа. Со всеми его лезвиями. И что бы вы думали?

— Что?

— Этим ножом не могли нанести ту отметину, инспектор Ханкен. Никоим образом, никаких сомнений, вот так, даже и говорить не о чем.

Ханкен удивленно воззрился на нее. Он попытался переварить эту информацию. Более того, он засомневался, не ошиблась ли она. Девушка выглядела слегка чокнутой — лабораторный халат с частично распоровшейся подшивкой был заляпан спереди кофейными пятнами, — и небрежность в одежде едва ли могла свидетельствовать о ее аккуратности в профессиональном смысле.

Эмбер Кубовски, очевидно, не только заметила тень сомнений на его лице, но и поняла, что необходимо рассеять их. Продолжив пояснения, она начала сыпать научными терминами, используя в качестве доказательства рентгеновские лучи, толщину режущих кромок, углы среза на лопатке и микромиллиметры. Поток ученого красноречия не иссякал до тех пор, пока она не убедилась, что инспектор понял суть всего сказанного: кончик оружия, пронзившего спину Терри Коула, срезал кусок лопаточной кости, и форма этого среза не соответствует ни одному из лезвий данного швейцарского ножа. Хотя концы ножевых лезвий острые — это очевидно, потому что зачем же ножу тупые лезвия, разумно заметила она, — но их режущие края расходятся не под тем углом, под которым была срезана лопаточная кость Терри Коула.

Ханкен вяло присвистнул. Она прочла ему впечатляющую лекцию, но он все же спросил:

— Вы уверены?

— Могу поклясться в этом, инспектор. Мы все могли бы даже не заметить этого, если бы я не использовала данные рентгеновского исследования и не изучила их, как сейчас, под микроскопом.

— Но другие раны нанесены ему этим ножом?

— Да, все верно. За исключением раны на лопатке.

Но мисс Кубовски припасла ему еще один сюрприз. Они перешли к другому лабораторному столу, где она дала свое заключение по поводу темного пятна, которое ее также просили исследовать.

Услышав выводы, сделанные Эмбер Кубовски, инспектор Ханкен тут же бросился к телефону. Пора было разыскать Линли.

Набрав номер мобильного телефона лондонского коллеги, он узнал, что Линли сидит в приемной палате отделения «скорой помощи» госпиталя Челси и Вестминстера. Линли быстро обрисовал ему ситуацию: Вай Невин, соседка Николь Мейден, подверглась жестокому нападению в снимаемой ими квартире.