— Прекрати свой дурацкий лепет!

Чтобы ей стало понятнее, он еще сильнее сжал пальцами ее шею. Нужно было срочно придумать, как исправить положение, но он не мог решать эту задачу под аккомпанемент извергаемого ею тошнотворного бреда.

Ладно, подумал Мартин, продолжая сжимать горло Триции и оттягивать ее голову назад за волосы. Случилось самое худшее. Его горячо любимой женушке, мозгов у которой кот наплакал, пришлось одной отбиваться от полицейских, решивших второй раз наведаться к ним на Лансдаун-роуд. Чертовски жаль, но с этим теперь ничего не поделаешь. И сэр Адриан Битти, безусловно, потерян для них навсегда, не говоря уже о тысячах фунтов, которые он охотно потратил бы в их фирме ради удовлетворения своих эксцентричных желаний. Но он может увести за собой и других, если пожалуется своим падким до женского пола приятелям, что его имя и склонности стали известны полиции из одного источника, до сих пор слывшего безупречным. Однако во всем этом имелся один положительный момент: на данный момент копы ничего не могли предъявить Марину Риву. Разве что бредятину, выданную наркоманкой, чьи слова столь же достойны доверия, как и зазывания мошенника, продающего увесистую «золотую» цепь у метро «Найтсбридж».

Они могут прийти и арестовать его, думал Мартин. Ну и хрен с ними, пусть арестовывают. У него есть адвокат, который вытащит его из тюрьмы так быстро, что на дверях его камеры даже не успеют задвинуть засов. И если даже он предстанет перед судьей, и если даже его обвинят в чем-то еще помимо того, что он помогает джентльменам с оригинальными вкусами знакомиться с привлекательными и образованными молодыми особами, также склонными к оригинальным свиданиям, — что ж, тогда в его защиту выступит обширная клиентура, занимающая столь влиятельное положение в обществе, что ей достаточно будет пошевелить пальцем, и вся столичная полиция, включая «Судебные инны»[73] и Центральный уголовный суд, запляшет, как марионетки на ниточках.

Нет-нет, ему совершенно не о чем беспокоиться. И его путешествие в Австралию так же вероятно, как полет на Луну. Конечно, придется пережить неприятные времена. Придется заплатить издателям бульварных газетенок, чтобы они замяли эту историю. Но на этом все и закончится, не считая, разумеется, гонорара, который нужно будет отвалить адвокату. И эти вероятные — и весьма значительные — расходы выльются в довольно круглую сумму. Такую круглую, что, прикинув количество нулей и на мгновение вспомнив о причине всех этих несчастий, Мартин вдруг испытал дьявольское желание измолотить кукольную физиономию его глупой жены, сломать ей нос, наставить фонарей под глазами, захотелось трахнуть ее сухую, не готовую к соитию, чтобы она орала, умоляя о пощаде. Чертовски захотелось достичь такого превосходства, чтобы никто, никто больше не посмел даже взглянуть на него свысока, чтобы все поняли, насколько велико могущество Мартина Рива. О черт, черт, черт, с каким наслаждением он раздавит ее и уничтожит любого, кто посмеет обратиться к нему, Мартину Риву, без уважительного «мистер», кто посмеет усмехнуться или презрительно взглянуть на него, кто посмеет не уступить ему дорогу, кто посмеет даже подумать…

Триция перестала двигаться. Она уже не дергалась. Ее ноги безжизненно замерли, а руки упали на сиденье качалки.

Мартин опустил глаза и посмотрел на свою руку, обхватывающую шею жены.

Он отпрыгнул от Триции и в панике отступил назад. Она белела в лунном свете, неподвижная, как мраморная статуя.

— Триция, — хрипло произнес он. — Будь ты проклята. Сучка!

Кредитной карты Линли оказалось достаточно, чтобы отодвинуть язычок простого замка и открыть дверь. В квартире было темно и тихо, не считая, конечно, голосов, доносящихся с вечеринки на первом этаже.

— Мисс Невин? — позвал Линли.

Никакого ответа.

Льющийся из коридора свет улегся на пол сияющим параллелограммом. В его границах валялась большая подушка, наполовину вылезшая из желтой парчовой наволочки. Рядом с ней ковер пропитался какой-то жидкостью, которая растеклась лужей, напоминающей очертаниями аллигатора, а чуть дальше лежал опрокинутый столик на колесиках в окружении бутылок и графинов (теперь открытых и пустых), бокалов и стаканов.

Линли дотянулся до выключателя, белевшего справа от двери. Встроенные в потолок светильники озарили светом всю перевернутую вверх дном комнату.

С порога он увидел, что в гостиной учинен настоящий погром: тахта и диванчик перевернуты, с подушек содраны наволочки, картины сорваны со стен и, похоже, намеренно разломаны на чьем-то крепком колене, стереосистема и телевизор сброшены на пол, причем со всей аппаратуры сорваны задние панели, а фотографии, лежавшие в папке, разорваны на мелкие кусочки и рассеяны по комнате. Даже настенный ковер не избежал плачевной участи: его сорвали со стены с таким остервенением, которое свидетельствовало о давно лелеемой и таимой, а теперь давшей себе волю ярости.

Кухня подверглась не менее сокрушительному разорению: по всему выложенному белой плиткой полу валялась посуда, сброшенная с полок, также оказавшихся на полу рядом с опрокинутыми и проломанными столами. С холодильником обошлись не лучшим образом: все содержимое морозильной камеры расплывалось лужами посреди осколков фарфора, а содержимое контейнеров с овощами и фруктами раздавлено подобно жертвам пронесшегося на огромной скорости грузовика, забрызгавшего их соком кафель и дверцы буфета.

Отпечатавшиеся на разлитом кетчупе и размазанной горчице следы вели из кухни в следующий коридор. Один отпечаток выглядел таким четким, словно его нарисовали на полу темно-оранжевой краской.

Висевшие на стене вдоль лестницы картины постигла примерно та же участь, что и в гостиной. Поднимаясь наверх, Линли испытывал сдержанный гнев, медленно разгорающийся в его груди. К нему примешивался холодок страха. И Линли вдруг обнаружил, что молится о том, чтобы Вай Невин не было дома в то время, когда незваный гость, очевидно, имевший на нее большой зуб, громил ее квартиру.

Он вновь позвал ее по имени. И опять никто не ответил. Он включил люстру в первой спальне. Свет озарил картину царящего там разгрома. Вся мебель была переломана.

— О господи, — прошептал Линли.

Гремевшая снизу музыка вдруг резко оборвалась, как будто гости нашли какое-то новое развлечение.

И в этой внезапно наступившей тишине раздался какой-то шорох. Словно мышиная возня за стеной. Звук доносился из-за матраса, сброшенного с кровати и привалившегося к стене спальни. Сделав три больших шага, инспектор оказался возле него и отшвырнул в сторону.

— О боже, — пробормотал он, склонившись над избитым телом.

Длинные волосы, белокурые, как у Алисы из Страны чудес, но пропитанные кровью, доказали ему, что Вай Невин все-таки была дома, когда таинственный мститель явился с визитом на Ростревор-роуд.

Судорожно сжимающиеся пальцы Вай слегка царапали белый плинтус, испачканный ее кровью. Кровь сочилась и из ее головы, струилась по лицу, разбитому жестокими ударами, уничтожившими девичью прелесть, которая служила ее отличительным признаком, ее торговой маркой.

Линли держал ее за худенькую руку. Он не рискнул переносить девушку в более удобное место. Если бы он мог, то, конечно, поднял бы ее с пола сразу же, как только вызвал «скорую помощь», и баюкал бы ее искалеченное тело до приезда врачей. Но он боялся, что у нее могут быть какие-то внутренние повреждения, поэтому просто поглаживал ее руку.

Рядом лежало окровавленное орудие мести — большое ручное зеркало. Его металлическую оправу покрывали отвратительные сгустки запекшейся крови с прилипшими к ним светлыми волосами и кусочками кожи. Увидев это, Линли на мгновение закрыл глаза. За время работы в полиции ему приходилось видеть гораздо более страшные места преступлений и гораздо более сильно покалеченные тела, и он не мог толком понять, почему вид этого зеркала произвел на него такое впечатление, кроме разве что того, что этот невинный по своей сути предмет, свидетель женского тщеславия, внезапно сделал образ Вай Невин более живым для Линли. Он задумался о причине своих ощущений. И тут же перед его мысленным взором появилась Хелен именно с таким зеркалом в руке, она укладывала волосы, говоря: «Нет, это безнадежно. Я выгляжу как кудрявый дикобраз. Боже, Томми, как ты можешь любить такую бестолковую неумеху?»