Строить все это хозяйство немцы согнали деревенских жителей. Несколько сот человек трудились полтора месяца и поставили крепость. Но воспользоваться ей не пришлось: партизаны не напали, а немцы осенью сами удрали. Спустя примерно час мы проехали мимо другого села — Клюсы, Городнянского же района, расположенного по правому берегу реки Снов. Его судьба поистине трагична. Немцы объявили его в 1942 году партизанским и насплошь спалили. Жители сначала ушли в леса, а затем вернулись и стали жить в погребах. С приходом наших войск они начали строиться. Сейчас воздвигнуто уже три-четыре десятка хат. Все — как одна — крошечные коробочки из тонких бревен, узенькие окошечки, крыты соломой. Часть еще строится, часть уже заселена, часть жителей продолжают жить в погребах. И крепость и Клюсы я снял.

Ночевали в дер. Дубровное, за Городней, в гостеприимной, но очень грязной хате. У хозяйки (Соньки, как она отрекомендовалась, рождения 1903 г.) — муж с первых дней на войне, вестей нет, 5 дочерей — старшей 19 лет, младшей — 5 лет. Две младших — Маша и Нина — больны, лежат на печи, тихие, присмиревшие.

— Вы бы позвали врача, — сказал я.

— Зачем? Может помрут — все легче будет, — просто ответила она.

Страшно!

Костя Буковский вез с собой литр самогона. Мой шофер Саша достал еще поллитра первачу, который был изготовлен «для себя» (на поминание). Хозяйка сварила картошки, затем выменяли на бензин миску кислого молока и сели за именинный стол. Первый тост подняли за мои 38, затем я предложил два тоста: за тех, кто в пути и за тех, кто ждет.

На том и самогон и именины кончились.

27 октября.

Снова проехали через Чернигов. На этот раз он показался еще более разрушенным и мрачным. В центре — одни руины. Жителей, как и тогда, мало.

Вечером прибыли на место. Остановились в той же хате — у Софьи Симоновны.

28 октября.

Сегодня рано утром Саша уехал на машине в Харьков. Я отпустил его повидаться с семьей, за одно он там отремонтирует машину.

Газетчиков здесь стало много меньше. Говорят, где-то едет Кригер и Гурарий. «Последние известия по радио» прислали Льва Кассиля и Васю Ардаматского — они томятся и рвутся в Москву.

Здесь узнали, что приехали напрасно. Тут отдан приказ: перейти к обороне. Вот до чего наши не информированы!

Стоит ясная, но очень холодная погода. Ночами — около нуля и щиплет за уши.

Кругом бомбят, видны зарева.

29 октября.

С утра очень сильно стреляли из пушек. Днем отчетливо донеслись крупнокалиберные пулеметы. Жизнь идет, самолеты летают.

На нашем фронте — тиховато. Утром на южном участке немцы предприняли контратаки, силами до полка. Хорошо идут дела наших южных соседей. Они уже практически решили судьбу Крыма и Кривого Рога. Вновь началось наступление на Витебском направлении. За день боев «местного значения» (по сообщениям СИБ) занято 80 населенных пунктов.

Любопытна газетная братия. Сидим у Полтарацкого. Яша просит у него почитать дома «Комсомолку».

— Дай газету!

— На, — и протягивает «Известия».

— Да нет, «Комсомолку».

— Ну так бы и сказал сразу. А о просит газету.

Шли мы по улице с нашим Шаровым, поэтом Ильей Френкелем и корр. «Посл. известий по радио» майором Зиновием Островским (его все здесь зовут «седым майором»). Шаров вспомнил:

— В Ростове Зиновий нашел женщину, у которой немцы изнасиловали трех дочерей, а ее избили до потери сознания. Зиновий решил записать ее рассказ на пленку. Она начала и заплакала и так, плача, продолжала рассказ. Зиновий был в восторге. Он бегал вокруг нее и кричал:

— Очень хорошо! Плачьте, плачьте! У вас еще три минуты. Да куда вы плачете? Не туда, сюда плачьте!

Обильна и своеобразна газетная кухня. Порой дело доходит до желтых анекдотов. Коршунов рассказывает, что фотограф Трахман возил с собой в полуторке трупы двух замороженных фрицев и когда надо «оживлял» ими пейзаж. Другие возят немецкие каски, шинели, мелкие трофеи. Так в мирное время эти дельцы возили с собой вышитые скатерти и чайные сервизы и устраивали «культурную» жизнь колхозников.

Рюмкин рассказывает, что Фридлянд и еще кто-то уехали на озеро под Прилуки и «организовали» там переплаву через Днепр на подручных средствах: на бревнах, плащ-палатках, лодчонках и проч.

Вот мерзость!

31 октября.

Як. Рюмин отколол блестящий номер. Он получил несколько телеграмм из редакции, требующих больше снимков. И за грустил: все снято, а требуют еще. Недели полторы назад, перед моим отъездом на Центральный, он пришел ко мне:

— Лазарь Константинович, я хочу пролететь над Киевом на штурмовике.

— Нет. Риск не оправдывает цели.

— Да это совсем безопасно.

— Нет.

Он долго уговаривал меня и под конец я согласился при обязательном условии надежного прикрытия истребителями.

По возвращении сюда ищу Рюмкина — нету. Где? Улетел снимать Киев. Уехал в часть Витрука. Обещал на пути к Киеву низко пройти над нашей деревней. Этот самолет видели (видел и я, не подозревая, в чем дело), а обратно пролета не было. Волновались два дня. Вчера заявился. Довольный, рожа сияет.

— Пролетел. Сначала говорил с летчиками — категорический отказ, говорят — безумие. Тогда я пошел к командующему, снял его, сказал. Он приказал. И сразу все сделали. Пошли со мной два ястребка. И очень хорошо. Сразу же у Киеве приняли бой. Шли мы низко, вдоль берега. Немцы лупили по нам из минометов, так в Днепр и сыпались. Снял несколько кадров. Вот только жаль, что кое-что смазалось — скорость большая.

Такова цена кадра. Сегодня вечером он сидел и рассказывал о работе под Сталинградом. Как-то поехал снимать волжскую флотилию. Подъехал к берегу. Немцы увидели и накрыли. Рюмкин и шофер Кахеладзе успели выскочить и плюхнулись в ямочку. И лежали в ней, не поднимая головы, с 12 часов дня до 8 ч. вечера (до темна)!.

Вчера вечером сидели у Полторацкого. Он рассказывал историю своего выхода из Киевского окружения. Шел как раз этими местами. Трагическая жизненная правда.

Особенно потрясающ один эпизод. Шел он вместе с отрядом пограничников под командой ст. лейтенанта Соколова. Ночевали как-то в хате вдвоем (под Яготином). Хозяин роскошно угостил их, в том числе сахаром, чаем, печеньем и на вопрос — откуда все это? — ответил, что он драпанул с повозкой из-под Киева — надоело ему воевать и надоело отступать, вот он и дезертировал с армейской едой.

— Чуть брезжит, будит меня Соколов, пойдем. Я оделся, около сапог лужица. Вот, думаю, натекло с обуви. Обуваясь, намочил руки, вытер о штаны. Пошли. Рассвело. Смотрю — на штанах кровь. Где это, говорю, вымазался? А Соколов спокойно отвечает: это я хозяина, суку, зарезал ножом, вот ты и вымазался.

Спокойным, меланхоличным голосом Виктор рассказывал, как ходил в разведку, как зарос и все его «папашей», как был комиссаром в атаке, как убивали его на глазах друзей, как голыми руками задавил немца, как остался в трагический момент дожидаться грузовика с водкой и ветчиной, как принял команду над 2-м взводом и тот разбежался. Вот повесть!

А вот еще сюжет для повести. Были сегодня с Яшей в одной деревне. Встретили там Костенко — корр. газеты «Советская Украина». Раньше он был военным корр. РАТАУ на Южном фронте вместе с Макаренко. Молодой парень лет 28–30.

— Где твоя семья? — спросил Яша.

— На Урале. Но у меня трагедия.

— Какая?

— Жена вышла замуж. От меня долго не было писем. Она на заводе, там ее друг. Приезжаю недавно в отпуск, а она замужем. Вот как бывает иногда.

На нашем участке пока все тихо. Погода стоит пасмурная, но дождя нет. Холодно. Были сегодня на базаре: масло 400–500 р./кг, яйца 60р. десяток, самогон — 300 р. литр.

1 ноября.

Вот и ноябрь. Двухнедельная (по словам Поспелова) командировка дотягивает уже четвертый месяц.

Сегодня утром чуть свет отправились с Яшей в баню, в госпиталь. Баня паршивая, грязная, тесная, но с каким удовольствием мы мылись!

Вечером я писал корреспонденцию в «Правдист» («То, о чем не пишут») и там указал, что народ стремится в Москву не только потому, что там семья и друзья, но там ванна, чистая постель, свежее белье, табак и хорошая бумага, книги, журналы, театр, настоящий чай, электрический свет.