Вчера вечером я был в „Известиях“, видел там Бачелиса и Когана. Бачелис был с танковым корпусом в Красноармейском. Впервые попал на фронт (ехал в штатском даже) и сразу влип в горячее дело. Но держался, говорит Лидов, молодцом. Ему с немногими удалось вырваться. Ранен осколком в кисть правой руки. Благополучно, писать будет. Носит на перевязи.
— Бьет по карману.
— А ты подтяни выше.
— Не то, писать не могу.
— Диктуй!
— Не умею…
Коган (быв. корреспондент „Советской Украины“, ныне военкор „Известий“, я с ним был на ЮЗФ и он, когда отступали из Калача, тащил мою „Эмку“ на буксире своей полуторки) говорит, что некоторые наши танки вырвались даже за Днепр. И кавалеристы, и еще кое кто.
— Похоже ли на наш драп в прошлом году?
— Нет. Организованный выход. И — самое главное — штаб все время знал, что делается. Сейчас все время подходя свежие части. Но в бой не вступают, занимают оборону. Будет очень плохо, если он возьмет Харьков.
— Да, будет очень плохо.
Лидов в эту поездку работал очень плохо. Почти ничего не давал, а то, что давал — либо плохо, либо политически неверно. Сейчас этим обескуражен. Меня только выслушивал, не оправдывался.
Зашел Вадим Кожевников. Собирается ехать под Вязьму. Рассказывает о темах очерков, советуется. Хочет написать о лесном бое (небольшой группы), о минной панике (вот возникло и новое слово, раньше появлялись, по ходу войны, слова „танкобоязнь“, „самолетобоязнь“). Рассказал: сидел в госпитале у какого-то врача, лежала собака, хорошая, ласковая. Послышался шум машины. Пес зарычал и к двери. Его схватили за ошейник.
— В чем дело?
— Она противотанковая. Вот удерживаем пока силой. Но все равно погибнет. Она — самоубийца.
Зашел Давид (брат). Поговорили в работе его. Сейчас он в своей спецгруппе занят расчетом перевода орудий на электромотор (повороты, поднятие ствола и т. д.)Кроме того, он расшифровывает немецкий оптический прицел к орудию. Вот только визирной головки у прицела нет. И на всех трофейных орудиях отсутствует. Один из инженеров помнит, что за месяц до войны в фотовитрине на Никольской он видел пушку с таким прицелом и головкой. Нельзя ли достать этот снимок? На Никольской — это, видимо, Союзфото. Я позвонил директору оного Серебренникову.
— Пусть зайдет. Поищем. Не ручаюсь. Вязьму даешь?
— Если сообщат — раз, если привезут снимки — два.
Ага, значит взяли, наконец. И действительно, в 10:30 вечера по радио сообщили „последний час“.
Около 11 вечера приехал на машине Миша Калашников. Оттуда. Был в Вязьме. Город разбит и сожжен в дым. Он встретил там Брагина: тот говорит, что Вязьма разрушена больше, чем Сталинград. Все дороги минированы, мосты взорваны. На пути от Гжатска до Вязьмы Калашников насчитал 14 взорванных мостов. Надо объезжать. На объездах — мины. „Кое-кто подорвался“. Бои, по его словам, были перед Вязьмой, а арьергардами. В общем, уходят, гады, быстро. Около станции в Вязьме есть свалка изломанных автомашин. Оставили там плакат на русском языке: „Совинформбюро. Вот ваши трофеи“. Вот стервецы!
— Жители-то есть?
— Да, но мало.
Ближе к полуночи приехал оттуда Оскар Курганов. Сначала натрепался, что прилетел, потом начал плести, что был в Вязьме, потом оказалось, что был в дивизии Питерса, бравшей город. Говорит, что бои были жаркие. У немцев было 8 дивизий, оставили на защиту три, пять увели. В общем, сокращают фронт действительно интенсивно. По подсчетам штаба это — по Западному фронту позволит высвободить им 35 дивизий, длина фронта тут сократиться почти вдвое. Где остановятся? Много об этом говорим. Вероятнее всего, на нашем старом Укреп Районе, в районе Ярцево-Смоленск. Действует ли авиация? Нет, ни наша, ни немецкая. Всех это интересует в штабе и частях. Наша, вероятно, на левом крае — в районе Сухиничи, где приходится грызть оборону немцев вот уж сколько времени. А немецкая — совсем непонятно.
Оскар написал очерк „Возвращение в Вязьму“, Михаил делал снимки. Оскар написал плохо — правил его больше часа. Сдал в четвертом часу утра. До этого сдал Цветова „Битва за Харьков“. Судя по корреспонденции, а также по сводкам информбюро — дело там плохо. Яша пишет, что город непрерывно бомбят, что на окраинах идет артстрельба. Я эти места выкинул. Немцы рвутся в город с трех сторон. Получили корр-ю Макаренко — бои в горах около Новороссийска. Тесним немцев там. Отложили пока: рано.
Обедал в 12 ночи. Первое — пустые щи из кислой капусты, второе кусочек мяса с картофельным пюре, третье — два маленьких мандарина, на закуску — с две чайные ложечки красной икры, два ломтика белого и два черного хлеба. Обед и завтрак — 7р.80к.
Звонил Ефимов из американского сектора Совинформбюро: почему давно не пишу для Америки? Некогда. Но как только будет время? Да-да.
Звонила Теумин — из нацсектора Информбюро: Почему не пишу? Некогда. Кстати, не можем ли мы дать о действиях литовской дивизии? Она дерется под Орлом, вступила прямо с марша и дерется отлично. Кто напишет? Могу поговорить с президентом — Палецкисом, он, кстати, сам журналист. Хорошо, посоветуюсь с Поспеловым, позвоните завтра ночью.
Ночью привезли с телефонного узла корреспонденции Полевого („В мертвом городе“ — о Белом, он летал туда) и Ерохина (зверства немцев в Новороссийске).
Зашел наш курьер Ксения Ефимовна Валялкина с разметочным номером. Я разметил за какую-то корреспонденцию 250 рублей.
— Три кило картошки, — сказала она. — Или 6 кружек молока.
В пять утра зашел к Гольденбергу. Что слышно?
Немцы сообщили о том, что 11-го оставили Вязьму (т. е. вчера). Идут бои на улицах Харькова (Неужели отдадим? Худо..) Два дня назад сообщили о том, что они начали крупное наступление западнее Курска. Подробностей пока нет. Бомбили Лондон (надо проверить противогазы).
В 5:45 кончили последнюю полосу. Зашел к Ильичеву, поторговался о завтрашнем дне, обменялись зубоврачебынми новостями (оба лечим зубы, мне вчера выдрали четвертый).
В 6:30 пошел домой. На улице тепло, днем таяло, сейчас иней. Принял ванну. Уходя из редакции съел завтрак (ужин беру с сухом виде, пайком, поэтому к концу номера ем завтрак) — ложки три рисовой каши с маслом и два кусочка селедки. Ел без хлеба, так как запас хлеба отдал Лидову — он без ужина и спит в соседнем кабинете, Оскар спит на диване в моем кабинете.
После ванны выпил 2 рюмки водки, поел семги из пайка (грамм 100), выпил чаю и лег. Почитал немного „Прощай оружие“. Хорошо. Уснул, опустив штору, в 9:30 утра.
Встал сегодня, 13 марта, в 5:30 вечера. Для ванны Митя Зуев дал крохотный кусочек хозяйственного мыла — я не получал мыла уже месяца 3–4. Сегодня он достал редкость: пачку иголок (по пропуску + 5 промтоварных единиц).
24 марта.
Прямо — заклятье какое-то! Никак не выберешь время сделать записи. Как встаешь — так и идет, идет петрушка, вертится колесо без конца. Писать перестал уже совсем, не пишу ни строки. Иной раз выберется свободная минута (длинной в 1,5–2 часа), мог бы написать, да рука не поднимается. Видимо устал очень.
На войне стало потише. Распутица дает себя знать. Наше продвижение на Западном становится все медленнее, подходим к основным рубежам. На левом крае фронта (Запад), у Жиздры немцы 19-го попробовали начать наступление. Три дня бились, положили 7000 душ и 140 танков, но не продвинулись. Их было много больше, но не вышло. Вот бы так воевать с начала войны! Под Харьковом они взяли Белгород, но дальше двигаются улиткой. На Донце ничего не выходит у них. И сводки немецкие, которые в последнее время были кричащие, сейчас стали опять тихие, появилось словцо „Стабилизация“.
Сегодня Яша Гольденберг часиков в 5 утра зашел ко мне довольный.
— Ну что сообщают тебе твои мальчики? Я своими корреспондентами удовлетворен (его корреспонденты — НДП).
Он считает, что немцы сейчас усиленно готовятся к весне. И вопрос о ходе летней компании будет решен тем, кто раньше ударит и кто возьмет инициативу в руки.
О втором фронте и у нас, и в мировой печати все меньше и меньше разговоров. Народ начинает относиться к нашим союзникам все более недоверчиво. Ярко это почувствовал я, например, во время двух своих последних докладов о „Международном положении и текущем моменте“ (по заданию райкома). Первый из них делал дня три назад в трамвайном грузовом депо — для актива агитаторов, а второй — вчера в терапевтической больнице Октябрьского р-на. Хотя вопросов на эту тему и не задавали, но по тому, как слушали „союзную“ часть доклада, чувствовалось абсолютно точно, что союзникам не верят ни на грош.
