Гордиенко достал револьвер «Вальтер», вот, мол, мировой.
— Пустой? — спросил Володя.
— Пустой!
— Тогда спрячь. Убивают всегда из пустых.
Зашел разговор об охоте. Оказывается Гордиенко накануне вечером ходил у себя в Щелково на охоту. Стрелял несколько раз, два вальдшнепа почти упали, но неизвестно где.
Кончили обедать. Они поехали в ГАМС.
26-го они попробовали улететь. Не вышло. Начал моросить дождь. Туман. Потом ливень. И трасса оказалась вся не в порядке. На старт приезжал Ворошилов. Уехали все недовольные.
Днем 26-го они приняли газетчиков. Оттуда мы с Кокки поехали на телеграф. Осматривали. Гордиенко тут же на ключе попробовал работать с радистом, который его будет слушать в полете. Оба остались довольны.
28-го они улетели. Днем я позвонил Валентине Андреевне. «Вовка спит». Ну все ясно. На старте встретил часа в 3 ночи Гордиенко.
— Ну как, летим? — спросил он меня.
— Тебе лучше знать.
— Еще не знаю.
Поехали на дорожку. Раздался крик:
— Лазарь!!
Машина. Около нее Володя и Валентина Андреевна. Он натягивает комбинезон.
— Газеты привез?
— Да, полсотни.
— Молодец! Свежие?
— За последние дни.
— Портачи! Турки!
— Да мы же номер держим!
— А, тогда понятно…
Погрузили.
Описание старта у меня сделано. Володя был очень оживлен, весел. Я предложил ему колу. Рассмеялся.
— Моим же добром меня же угощаешь!
— Берешь?
— Ну еще бы!
Попрощались. Улетели.
Сразу со старта — в редакцию. Написал отчет. Ждем с выходом. Приходит первая радиограмма, вторая. Я позвонил в штаб. Позвал Ильюшина. Он приехал в редакцию. Было часов 7 утра. Сидим, разговариваем.
Звонок. Лубович из штаба.
— Лазарь, приезжай сюда.
— Что случилось?
— Приезжайте!
Я к Сергею.
— Едем в штаб. С самолетом что-то случилось.
Он побледнел.
— Что?!
— Не знаю.
Камнем помчались вниз. В машину. Всю дорогу волновались, предполагали, что может быть. Сергей нервничал, доставал линейку, считал.
В штабе показали радиограмму: «течь в переднем баке». Вот так фунт!
Через час все выяснилось: ошибка. Отказал автопилот и это его масло. Вздохнули легче.
На следующий день маялись с посадкой. Сначала шли разные слухи. «Летит над Бостоном». «Обгоняет сопровождающие самолеты». А потом — ничего. Начали беспокоиться. Меня наши ребята опять вызвали в штаб. Им ничего не говорят. Истерично звонят жены. Часто звонит Поскребышев.
В 3 часа ночи с минутами Гордиенко, наконец, передал две радиограммы. Обе одинакового содержания: «иду посадку юге Гудзонова залива». Вот так фунт! Как они там оказались?! Заблудились? Ушли от непогоды? Почему туда?
Картина выяснилась лишь в 8 часов утра. Газету держали до 10 утра.
1 мая был на параде. Накануне поехал в МК за билетом. У окошка встретил Серова: он получал билеты для матери.
— Здорово. Напиши нам о Кокки.
— Чего ж писать, если так кончилось. Что там у них?
— Штурман, по-моему.
— Может быть. Я представляю себе состояние Кокки. Рвет и мечет, наверное. На параде будешь?
— Буду.
— Смотри, как я пойду. Поведу пятерку, потом семерку.
— Фигурять будешь?
— Нет, строем. Фигурять не разрешили.
И вот, второго мая разбился! Обстановка рисуется так. В Рязани проводился сбор инспекторов округа. Осипенко — инспектор. Серов — начальник главной летной инспекции ВВС. Вывозил ее на «УТИ-4» (двухместный истребитель с двойным управлением). Провез ее под колпаком. Потом сам сел под колпак и повел машину. А вот на высоте примерно 500 метров (по словам колхозников) самолет свалился в штопор. Что у них случилось — неизвестно. Толи он понадеялся, что она открыта и вывезет машину, то ли она считала, что раз он ведет самолет — он и выведет. Но какие-то доли секунды упустили. И было поздно. Самолет вмазал в землю. Исковеркались так, что даже выставить нельзя было: пришлось сразу сжигать.
Нам много пришлось поработать. Узнали мы об этом часов в 10 вечера. Пока решили готовиться — была полночь. А давать — две полосы. Позвонил я в два ночи Гризодубовой.
— Ах, я так разбита, убита, измучена. Напишите там что-нибудь, соберите старые воспоминания.
— Нет, так нельзя. Вы должны как командир самолета выступить. И обязательно сегодня.
— Ну ладно, — устало и нехотя.
Но продиктовала охотно. Смеялась, шутила. Богорад вернулся от нее обалдевший от удивления.
На следующий день были у меня Супрун и Стефановский. Оба в штатском. Супрун диктовал, Стефановский писал о Серове. Сидел за столом огромный, широкий.
— Экий ты здоровяк!
Смеется. Поговорили. Вспомнили старые полеты, планерные буксиры, как он за Преманом забрался на 1000. Оживился.
— У меня полный расчет был сделан на перелет на планере через Черное море. Не пустили.
Поговорили о планах. Они разрабатывают план полета с доливкой в воздухе.
— Идея Евсеева?
— И моя, — Супрун.
Я похвалил Супруна, замечательно прошедшего на параде 1 мая на новой машине — втором экземпляре Чкаловской.
— Ничего машина, — скромно заметил Супрун. — Только знаешь, она в воздухе всего третий раз. Лечу над площадью — у нее заклепки полетели. Я чувствую, что еще немножко скорости прибавить — начнется деформация обшивки. Начал уже на реку посматривать. Ничего, дошел до аэродрома.
— А что так?
— Новая машина. Недоделок много. Через полтора месяца я на ней что хочешь вытворять буду, а сейчас…
— Это на новых машинах постоянная история, — вмешался Стефановский. Вот я тоже летел на параде на новой двухмоторной машине. А до этого, во время подготовки к параду, три раза на ней вынужденно садился.
Он помолчал и, усмехаясь, заметил:
— Летчик играет со смертью, как развратник с триппером.
Посмеялись, я повел их сниматься.
— Зачем? Мы же в штатском.
— Вы нам во всяком виде нужны. Мало ли что…
Хохочут.
— Не выйдет с нами!
Зашел главный конструктор ЦАГИ инженер Бисноват. Ребята завели с ним ярый спор о какой-то новой машине. Они ему доказывали, что центровка должна быть не больше 24 % при условии, что капотажный момент должен быть такой-то. А дальше такая специальная дискуссия, что я ничего не понял. Вот так летчики-практики!
Поведали они мне на прощание о совещании в Кремле. Вечером, в день гибели Серова и Осипенко, было заседание правительства с участием летчиков.
— Сталин гневался страшно. Спрашивает: «Кто виноват в этих частых авариях?» Кто-то говорит: «Сами летчики». Тов. Сталин возмутился: «Нет, не летчики, они тут не виноваты!»
23 мая
На днях позвонил Байдукову.
— Что делаешь?
— Готовлюсь к сессии. Я же в бюджетной комиссии. Последние дни работали по 18 часов в день. А сейчас только приехал из-за счастливого обстоятельства. Секретарь как и мы не спал последние 36 часов. Надо писать протокол, заключение, а он, стоя, заснул, упал и опять спит. Мы обрадовались и тоже разъехались спать.
Папанин очень болен. Сердце. Уехал в Одессу. Находится под непрерывным присмотром врачей и чекистов. Охраняют покой, не дают читать.
Встретил Петю Ширшова.
— Беда. Надо писать научные результаты зимовки. Четырехтомник. Абсолютно некогда.
— Эх ты, академик!
— А ты не выражайся! И так не сладко. Попал человек в академию, так все смеются.
Шутит, но ему, видно, нелегко.
Сегодня приехал Кокки. Встречал. Написал статью. Был им устроен прием в Кремле.
Леопольд рассказывал:
— Коккинаки и Гордиенко с женами сели за первый стол. Входит Сталин и члены ПБ. Сталин первый подошел к Кокки и крепко пожал ему руку, за ним другие. Поздравили. Затем забрали их за свой стол. Коккинаки сидел рядом с Ворошиловым и что-то ему все время говорил.
Сталин был очень оживлен. Провозгласили тост за Калинина. Сталин встал, подошел к нему и крепко жал руку.
Вчера был у меня в редакции Беляков. Рассказывал:
