— Я еще только нащупываю. Когда будет что-нибудь реальное — другое дело. А сейчас — только теоретические изыскания.

— Но обещайте тогда поставить меня в известность.

— Обещаю.

Сейчас, когда я приехал с фронта, Зина сказал, что звонил мне какой-то Неговский, а потом была «эффектная женщина», назвавшаяся его ассистентом и оставила мне письмо. Я уж, признаться, забыл фамилию, но когда прочел письмо — сразу вспомнил, в чем дело. Неговский писал, что добился практических результатов и хочет повидаться. Подписано «доктор медицинских наук». Интересно!

1 мая раздается звонок. Неговский:

— Помните меня, может быть?

— Ну, как же! Помню даже, что вы обещали мне сообщить, когда будут практические результаты.

— Верно. Я только что вернулся с Западного фронта. И вот, когда у меня первый покойник заговорил — я вспомнил о своем обещании.

Договорились в встрече на 4 мая. Вчера я был у него дома. Живет в доме Академии Наук, на Б. Калужской. Восьмой этаж. Видимо, две комнаты: мы сидели в одной, которая — и кабинет, и спальня, и столовая, вторая, по-видимому, детская. Очень просто обставлена. Книжный шкаф и много книг в коридоре. Сам Влад. Арович Неговский — молодой, очень просто одет, в сером костюме, простеньком галстуке. Он 1909 г. рождения, беспартийный («Вы сообщали о своих работах в ЦК?» — «Зачем, я же беспартийный!»). Кончил 2-й московский институт, полгода работал врачом на периферии, добился перевода на научную работу, был несколько лет в Центральном институте по переливанию крови, работал с Брюхоненко, когда ему создали институт — ушел к нему, но затем по разногласиям в направлении работы («видите ли, он, конечно, способный человек, но страшно разбросанный, не знает науки и поэтому ничего нового создать не мог и не может, и дальше собак не пошел»). Создал свою лабораторию подо крылом Бурденко, сколотил коллектив, а сейчас имеет лабораторию при ВИЭМ («две комнатки, нет уборщицы, подметаем сами, нет стекол»).

Среднего роста, удлиненное, чуть загорелое лицо, высокий лоб, зачесанные назад темные волосы с зализами, на лице — почти постоянная улыбка. Самое характерное в нем — глаза: серые, очень беспокойные, не то ждущие чего-то, не то ищущие.

Говорили мы часа четыре. У меня все время было ощущение, что и заглянул куда-то «туда», по ту сторону черты. А он говорил обо всем очень просто, как о рядовых будничных делах.

— Вас бы в средние века на костре давно бы сожгли, — не удержался я.

— Наверное, — рассеянно улыбнулся он.

Потом эта перспектива дошла до него полностью, и он, усмехнувшись, сказал: «Да и вас бы, как сообщника».

Он рассказал мне о своем творческом пути.

— Я хотел не эмпирики, не эксперимента, а научной истины, познания. Поэтому несколько лет я потратил на изучение механизма умирания. Как умирает организм, в какой последовательности уходят из жизни органы, функции.

— И много народа вы отправили на тот свет?

— Отправлял не я, а мои коллеги. Много. Я думаю, несколько десятков, а м.б. и больше. Но, знаете, привык. Умирает человек, а ты сидишь и смотришь (и знаешь), когда у него начнется агония, когда перестанет прощупываться пульс, исчезнут рефлексы.

Вошла в комнату жена Неговского — молодая, очень миловидная женщина, видимо, жизнерадостная и веселая. Она спокойно и даже равнодушно слушала все рассказы о смерти и оживлении, видимо, давно привыкнув к этому.

— И только тогда, когда мне стало ясно до последней детали, как умирает организм — я занялся вопросом о том, как его оживлять. В своей работе я исхожу из того, что между моментом видимой смерти и действительным разрушением организма есть период, который можно и нужно лечить также, как болезнь.

Впервые свои опыты на людях Неговский провел на Западном фронте — с декабря 1943 по апрель 1944 года. До этого он некоторое время работал в одном родильном доме № 15, проверял там свою методику: вытаскивал в жизнь мертвых детей. Вытащил 14–15, жили по несколько дней.

На фронт он попал после долгих мытарств: добивался полтора года. Вот бумажные души! Ведь все ясно, человек хочет тащить покойников с того света, нет — боятся взять ответственность.

Работал он там под огнем, в госпиталях передней линии. Тьма народа медицинского смотрела и ахала. Объекты: случаи тяжелейших ранений в грудь и живот. Брал он три категории: шок 3-ей степени, агония и клиническая смерть (нет дыхания, сердце молчит, нет рефлексов). Подходил он к столу после того, как нормальные врачи складывали руки и предлагали вытаскивать людей ногами вперед (на кладбище).

— И вот вам результаты, — сказал Неговский, развертывая передо мной рукописную таблицу, разграфленную, как ведомости в ходе хлебозаготовок или смет канцелярских расходов главка. — Из 54 случаев оживления — 22 ожили, но пожив по несколько дней, умерли на операционном столе, 15 выжили (из них 3 погибли потом от воспаления легких) а остальные живы до сих пор и — видимо снова вернутся в строй.

Дальше он начал говорить по таблице: столько-то было агональных, столько-то — клинической смерти, столько-то шок, из них — ранения таки и такие-то, результаты такие-то. Привел по памяти некоторые случаи, фамилии, но за более конкретными данными документального характера просил заехать в лабораторию. Вчера же дал мне только снимок одного покойника и его письмо из госпиталя. И подарил свою книжку «Восстановление жизненных функций организма, находящегося в состоянии агонии или в периоде клинической смерти» — изд. Наркомздрава, 1943.

— Вообще, медицина знает случаи оживления. И некоторые врачи могли бы сказать, что они оживляли сами людей. Очень хорошо, но пусть они ПОВТОРЯТ это. У них были случаи это. У них были случаи, а мы выработали СИСТЕМУ, знаем КАК это делать, чтобы успех был почти наверняка, делаем это НАУЧНО, со зрячими глазами.

— В.А! Если это удавалось вам с тяжелоранеными, что в случаях насильственной или внезапной смерти, когда организм не пострадал, это тоже должно дать эффект?

— Бесспорно. Утопленников, угоревших, случаи паралича сердца, некоторые отравления — оживлять будет очень легко. Большую помощь может оказать наша методика при тяжелых состояниях сердечно-сосудистой системы. Возьмите Серго: он умер потому, что закупорились жизненные каналы крови. Еще бы несколько толчков сердца — и кровь пробила бы себе дорогу, был бы наш простой аппарат — он помог бы сердцу, заменил бы его и жизнь осталась бы. Или возьмите, так называемые, кризисы болезней.: стоит помочь ослабевшему организму — и человек останется жив.

Я ушел от него шальной.

10 мая.

Звонил Неговский. Говорит, что один из его пациентов находится здесь в госпитале. Приглашает съездить к нему. Обязательно надо побывать, расспросить, что он видел на том свете.

Говорил об этом с Ильичевым. Отнесся очень настороженно: боится публиковать.

15 мая.

Леша Коробов побывал за последние три дня у больших людей. Когда-то перед отправкой к партизанам, он был у т. Ворошилова (он в то время возглавлял штаб партизанского движения) и инструктировался на дорогу. Потом, разоблачая «батю», он снова был у него. Потом был, уезжая в прошлом году к Ковпаку. Сейчас он решил снова пойти к нему, т. к. замыслил писать книгу о Ковпаке (он пробыл в его отряде 50 дней).

Ворошилов хорошо принял его, расспрашивал о книге, обещал помощь, потом спросил:

— Слушайте, а вы умеете писать так, как никто из вашей братии не пишет: правду, то, что видите? Кстати, почему в последнее время совсем не видно вашей подписи?

Лешка стал жаловаться на полковника, на загон, затирание, рассказал вообще об обстановке на третьем и четвертом этажах. Ворошилов сразу же свел его с Маленковым. Лешка повторил все Георгию Максимилиановичу, при беседе присутствовали Александров, Федосеев, а затем вызвали и Поспелова.

т. Маленков потребовал снятия полковника, активизации людей, оживления газеты, сделать ее интересной, выходить в срок (официальные материалы можно и нужно откладывать, если они грозят выходу), выращивания имен, сделать так, чтобы члены редколлегии писали в газету, дабы партия их знала.